Я уже писала, что в разных языках у меня есть свои языковые любимцы. Так вот, языковые нелюбимцы у меня тоже есть. Например, я не люблю слово "драконица". Не потому что само слово плохое, а потому что к известным и симпатичным мне драконьим самкам я его применить не могу, за парой сомнительных исключений. У меня это слово ассоциируется с легкостью и игривостью, а почти все рептильные самки так далеки в моих глазах от легкости, что тут больше подойдет гумилевское "опьянен я тяжестью прежней скандинавского костяка". Слово "дракониха" грубее и просторечнее, но оно им подходит больше.

Например, моя любимая Савалах Адская Печь походит на печь не только по техническим, простите, характеристикам, но и по эмоциональному диапазону. Она не смеется и не плачет, единственная эмоция, на которую ее можно раскачать - это пятьдесят оттенков ярости. От раздражения (кое вызывает любая неискренность, и чем больше различие между поведением и истинным намерением, тем сильнее; именно поэтому Савалах не любила Мелькора, хотя он никогда не сделал ей ничего дурного) до собственно ярости (но здесь нужно угрожать либо самой Савалах, либо ее потомству, а мало что на земле может представлять для них серьезную угрозу). И все же величайшая моя похвала женщине - если я хотела бы иметь такую мать. А я хотела бы иметь такую мать, как Савалах. И я прекрасно понимаю, как отрадно было Стенолазу находиться в ее обществе среди его суровой жизни. Ибо Савалах была проницательна и видела, кто он есть. С ней не было смысла что-то из себя строить, а ведь именно это, простите, строительство отнимает у людей большую часть сил. У меня так точно. Для меня вести себя адекватно - великий труд, поэтому я должна отдыхать от него по вечерам. Неудивительно посему, что в присутствии драконихи Стенолазу становилось настолько легко и спокойно, что душа словно бы воспаряла. Неудивительно также, что когда рухнула их прежняя жизнь, Стенолаз не остался с пацанами, а ушел с Савалах в северные пустоши и прожил до конца дней среди драконов.

И вот позавчера в поезде мне пришла в голову сцена смерти Стенолаза. Умер он на излете зрелости, у самого начала преклонных лет. Точный возраст не назову, но было это между шестьюдесятью и семьюдесятью годами. Кому-то этот возраст, возможно, покажется преклонным, но я смотрю на моих мать и тетю, которые к семидесяти годам даже не особо в морщинах, и для меня это именно что излет зрелости. Умер Стенолаз так же, как когда-то в Ангбанде его маленькая сестра. Тусуя с драконами, он так или иначе вынужден был дышать продуктами горения, дымом, пеплом и всем подобным, и как-то раз его легкие сказали: мы пошли, не звони нам больше.

***
в натуре умирание... там Савалах легла, и Стенолаз сел, прислонившись спиной к ее боку и вытянув спину как мог прямо. Дышать сделалось легче. Страх накатывал удушливой волной, мешая той малой толике воздуха, что еще могли принять его легкие. Как наяву встали перед ним полувековой давности картины. Непрестанно и напрасно вздымающаяся грудь Ивенн, ее посиневшие губы, нечленораздельный шепот - как быстро перестала она узнавать тех, кто ее окружал! Тогда старый Охтан советовал посадить ее, чтобы ей сделалось легче, но это лишь отсрочило конец, ибо никто не знал, как справиться с ее недугом, а поиском тех, кто знал, не озаботились. Ивенн прожила на свете шесть или семь лет, и в каждый из своих дней была несчастна. Душа ее и тело искали лишь повода покинуть мир, и путешествие в пасти матери драконов толкнуло ее с края пропасти, в которую та всматривалась уже давно. В последние свои минуты, увидев в бочонке образ матушки, она была счастливее, чем в любой из дней ее здоровья. Почему-то это воспоминание было Стенолазу невыносимо, и он произнес:

- Савалах, моя Савалах, я слышал, Праотец драконов зачаровал детей Хурина - и брата заставил застыть неподвижно, а сестру лишил памяти. Зачаруй и ты меня, чтобы я не утратил ясного разума в мои последние часы.

- Зачем тебе, друг мой Стенолаз, ясный разум? Ведь там дальше лишь ужас и удушье. Разве не счастливее ты будешь, не зная, что происходит?

- Времени так мало, - отвечал Стенолаз, - может статься, до вечера я умру, а мне о стольком нужно подумать. Прошу тебя, госпожа, не откажи в моей последней просьбе.

Тогда Савалах изогнула длинную шею так, чтобы ее голова оказалась против Стенолаза. Он взглянул ей в глаза и будто впервые увидал, как ужасны они и как прекрасны. Он не знал, что ощущали дети Хурина, глядя в глаза Праотцу драконов, но он ощутил вдруг, как ужас и тревога, смятение и недобрая память - все, что поднимает в человеке приход смерти - отступают перед этим взглядом.

Когда Савалах отвела глаза, сердце его было гладью пруда по рассветному часу. В этой глади видел он без помех, что еще оставалось на свете важного.

- Проснувшись сегодня утром, я и представить не мог, что не увижу ночи, - произнес он. - Мне казалось, впереди еще много ночей. Но теперь я вижу, что прожил счастливую жизнь, ибо каждое решение, которое принял, я принял бы снова. Но если Создатель будет ко мне милостив - о, как бы я хотел снова родиться в этом мире! Но уже драконом - тогда я вышел бы из твоей утробы, и ты любила бы меня.

- Я и так любила тебя, друг мой Стенолаз, - отозвалась она. - Что мне сделать с твоим телом, когда ты умрешь?

Он дернул плечом. От этого движения захотелось кашлять, и Стенолаз напрягся, но кашля не последовало - вместо этого горло его свела судорога.

- Мы тут живем голодно, - отвечал он. - Так что, если хочешь, можешь его проглотить. Ведь и я ел твою плоть, когда мы добирались сюда из Белерианда, теперь-то я могу расплатиться с тобою за ту дорогу.

- Пусть будет так, - отвечала Савалах.

- Ты сожалеешь обо мне?

Черной тенью в полумраке колыхнулся ее хвост.

- Мне невесело, - сказала она, наконец. - Но я слукавила бы, сказав, что скорблю о твоей смерти. Не оттого, что ты мало значил для меня, друг мой Стенолаз, но сердце мое много крепче человеческого, и непросто тронуть его. Будь это не так, оно разбилось бы еще на равнинах Анфауглита, когда я сосчитала, сколько моих детей осталось там лежать.

- Там, куда я иду, - произнес он, - я встречу мать мою и сестру. И, возможно, встречу твоих детей. Тогда я передам им слова твоего сожаления.

- Вряд ли за гранью мира ты повстречаешь моих детей, - отвечала она. - Ибо каждый вернется к тому, из чего был создан, а создатели у нас разные.

И, осененный предсмертным прозрением, возразил Стенолаз:

- Это лишь иллюзия, моя Савалах. Лишь на первый взгляд кажется, будто ничто не объединяет нас. Но на деле Создатель у всего один: и тьма, из которой родятся миры, и свет, что дает им жизнь, и вода, и огонь, и бессмертные айнур, и бабочки-однодневки, вулкан, птица, кислотное озеро, гора, король и раб, каждый волос на моей голове, каждый щиток на твоей груди - нет ничего, чей исток не лежал бы в нем. И нет такого закона, что навсегда отделил бы одно от другого.

Тогда единственная слеза выкатилась из ее ужасных глаз, и задымился камень там, где она упала. Стенолаз закашлялся от дыма, выплюнув на ладонь хлопья бледно-розовой пены.

- Воистину не зря я прожил эту жизнь, раз под конец увидел твои слезы. Останься со мной еще немного, моя Савалах, и давай помолчим, ибо говорить мне все тяжелее, но о стольком еще нужно подумать.

И огромный зал погрузился в тишину, лишь слышался вой ветра за стенами пещеры да мерное дыхание чудовищных легких, похожее не то на мурлыканье огромной кошки, не то на клокотание гигантского котла. Стенолаз прислушивался к этому дыханию, покуда его собственное давалось все тяжелее, и казалось, что ему снова десять лет и лежат они в подземных залах Ангбанда. И что много молчаливых часов проведет он снова под ее крылом, покуда не придется покинуть ее логово.

И подняться наверх.