Я уже писала, что в разных языках у меня есть свои языковые любимцы. Так вот, языковые нелюбимцы у меня тоже есть. Например, я не люблю слово "драконица". Не потому что само слово плохое, а потому что к известным и симпатичным мне драконьим самкам я его применить не могу, за парой сомнительных исключений. У меня это слово ассоциируется с легкостью и игривостью, а почти все рептильные самки так далеки в моих глазах от легкости, что тут больше подойдет гумилевское "опьянен я тяжестью прежней скандинавского костяка". Слово "дракониха" грубее и просторечнее, но оно им подходит больше.

Например, моя любимая Савалах Адская Печь походит на печь не только по техническим, простите, характеристикам, но и по эмоциональному диапазону. Она не смеется и не плачет, единственная эмоция, на которую ее можно раскачать - это пятьдесят оттенков ярости. От раздражения (кое вызывает любая неискренность, и чем больше различие между поведением и истинным намерением, тем сильнее; именно поэтому Савалах не любила Мелькора, хотя он никогда не сделал ей ничего дурного) до собственно ярости (но здесь нужно угрожать либо самой Савалах, либо ее потомству, а мало что на земле может представлять для них серьезную угрозу). И все же величайшая моя похвала женщине - если я хотела бы иметь такую мать. А я хотела бы иметь такую мать, как Савалах. И я прекрасно понимаю, как отрадно было Стенолазу находиться в ее обществе среди его суровой жизни. Ибо Савалах была проницательна и видела, кто он есть. С ней не было смысла что-то из себя строить, а ведь именно это, простите, строительство отнимает у людей большую часть сил. У меня так точно. Для меня вести себя адекватно - великий труд, поэтому я должна отдыхать от него по вечерам. Неудивительно посему, что в присутствии драконихи Стенолазу становилось настолько легко и спокойно, что душа словно бы воспаряла. Неудивительно также, что когда рухнула их прежняя жизнь, Стенолаз не остался с пацанами, а ушел с Савалах в северные пустоши и прожил до конца дней среди драконов.

И вот позавчера в поезде мне пришла в голову сцена смерти Стенолаза. Умер он на излете зрелости, у самого начала преклонных лет. Точный возраст не назову, но было это между шестьюдесятью и семьюдесятью годами. Кому-то этот возраст, возможно, покажется преклонным, но я смотрю на моих мать и тетю, которые к семидесяти годам даже не особо в морщинах, и для меня это именно что излет зрелости. Умер Стенолаз так же, как когда-то в Ангбанде его маленькая сестра. Тусуя с драконами, он так или иначе вынужден был дышать продуктами горения, дымом, пеплом и всем подобным, и как-то раз его легкие сказали: мы пошли, не звони нам больше.

***
в натуре умирание... там Савалах легла, и Стенолаз сел, прислонившись спиной к ее боку и вытянув спину как мог прямо. Дышать сделалось легче. Страх накатывал удушливой волной, мешая той малой толике воздуха, что еще могли принять его легкие. Как наяву встали перед ним полувековой давности картины. Непрестанно и напрасно вздымающаяся грудь Ивенн, ее посиневшие губы, нечленораздельный шепот - как быстро перестала она узнавать тех, кто ее окружал! Тогда старый Охтан советовал посадить ее, чтобы ей сделалось легче, но это лишь отсрочило конец, ибо никто не знал, как справиться с ее недугом, а поиском тех, кто знал, не озаботились. Ивенн прожила на свете шесть или семь лет, и в каждый из своих дней была несчастна. Душа ее и тело искали лишь повода покинуть мир, и путешествие в пасти матери драконов толкнуло ее с края пропасти, в которую та всматривалась уже давно. В последние свои минуты, увидев в бочонке образ матушки, она была счастливее, чем в любой из дней ее здоровья. Почему-то это воспоминание было Стенолазу невыносимо, и он произнес:

- Савалах, моя Савалах, я слышал, Праотец драконов зачаровал детей Хурина - и брата заставил застыть неподвижно, а сестру лишил памяти. Зачаруй и ты меня, чтобы я не утратил ясного разума в мои последние часы.

- Зачем тебе, друг мой Стенолаз, ясный разум? Ведь там дальше лишь ужас и удушье. Разве не счастливее ты будешь, не зная, что происходит?

- Времени так мало, - отвечал Стенолаз, - может статься, до вечера я умру, а мне о стольком нужно подумать. Прошу тебя, госпожа, не откажи в моей последней просьбе.

Тогда Савалах изогнула длинную шею так, чтобы ее голова оказалась против Стенолаза. Он взглянул ей в глаза и будто впервые увидал, как ужасны они и как прекрасны. Он не знал, что ощущали дети Хурина, глядя в глаза Праотцу драконов, но он ощутил вдруг, как ужас и тревога, смятение и недобрая память - все, что поднимает в человеке приход смерти - отступают перед этим взглядом.

Когда Савалах отвела глаза, сердце его было гладью пруда по рассветному часу. В этой глади видел он без помех, что еще оставалось на свете важного.

- Проснувшись сегодня утром, я и представить не мог, что не увижу ночи, - произнес он. - Мне казалось, впереди еще много ночей. Но теперь я вижу, что прожил счастливую жизнь, ибо каждое решение, которое принял, я принял бы снова. Но если Создатель будет ко мне милостив - о, как бы я хотел снова родиться в этом мире! Но уже драконом - тогда я вышел бы из твоей утробы, и ты любила бы меня.

- Я и так любила тебя, друг мой Стенолаз, - отозвалась она. - Что мне сделать с твоим телом, когда ты умрешь?

Он дернул плечом. От этого движения захотелось кашлять, и Стенолаз напрягся, но кашля не последовало - вместо этого горло его свела судорога.

- Мы тут живем голодно, - отвечал он. - Так что, если хочешь, можешь его проглотить. Ведь и я ел твою плоть, когда мы добирались сюда из Белерианда, теперь-то я могу расплатиться с тобою за ту дорогу.

- Пусть будет так, - отвечала Савалах.

- Ты сожалеешь обо мне?

Черной тенью в полумраке колыхнулся ее хвост.

- Мне невесело, - сказала она, наконец. - Но я слукавила бы, сказав, что скорблю о твоей смерти. Не оттого, что ты мало значил для меня, друг мой Стенолаз, но сердце мое много крепче человеческого, и непросто тронуть его. Будь это не так, оно разбилось бы еще на равнинах Анфауглита, когда я сосчитала, сколько моих детей осталось там лежать.

- Там, куда я иду, - произнес он, - я встречу мать мою и сестру. И, возможно, встречу твоих детей. Тогда я передам им слова твоего сожаления.

- Вряд ли за гранью мира ты повстречаешь моих детей, - отвечала она. - Ибо каждый вернется к тому, из чего был создан, а создатели у нас разные.

И, осененный предсмертным прозрением, возразил Стенолаз:

- Это лишь иллюзия, моя Савалах. Лишь на первый взгляд кажется, будто ничто не объединяет нас. Но на деле Создатель у всего один: и тьма, из которой родятся миры, и свет, что дает им жизнь, и вода, и огонь, и бессмертные айнур, и бабочки-однодневки, вулкан, птица, кислотное озеро, гора, король и раб, каждый волос на моей голове, каждый щиток на твоей груди - нет ничего, чей исток не лежал бы в нем. И нет такого закона, что навсегда отделил бы одно от другого.

Тогда единственная слеза выкатилась из ее ужасных глаз, и задымился камень там, где она упала. Стенолаз закашлялся от дыма, выплюнув на ладонь хлопья бледно-розовой пены.

- Воистину не зря я прожил эту жизнь, раз под конец увидел твои слезы. Останься со мной еще немного, моя Савалах, и давай помолчим, ибо говорить мне все тяжелее, но о стольком еще нужно подумать.

И огромный зал погрузился в тишину, лишь слышался вой ветра за стенами пещеры да мерное дыхание чудовищных легких, похожее не то на мурлыканье огромной кошки, не то на клокотание гигантского котла. Стенолаз прислушивался к этому дыханию, покуда его собственное давалось все тяжелее, и казалось, что ему снова десять лет и лежат они в подземных залах Ангбанда. И что много молчаливых часов проведет он снова под ее крылом, покуда не придется покинуть ее логово.

И подняться наверх.

В позапрошлом посте я анонсировала два рассказа, и вот написан один из них, легкий и романтический, с вайбом "Матери-ящера". Саму "Мать-ящера" я не уверена, что напишу, слишком уж много лет прошло, чтобы в точности поймать вайб, но главная героиня этой истории так похожа на Ольвию, что много раз я оговаривалась и мысленно звала ее Ольвией, а не Дайле. Это почти классическая история о любви девицы и змея, тут есть немного всратого юмора и, конечно, зооксенофилии. Семейство героини также меня очаровало, посему не исключаю, что еще чего-нибудь о них напишу.

Аннотация: Сладкоголосая Гойшери обитает в древней усыпальнице. У нее четверо братьев-оборотней, мать, прекрасная и гордая как царица, отец - золотой змей, страж несметных сокровищ, и прадед, у которого есть дар быть свидетелем чужих постыдных деяний. Повзрослев, Гойшери влюбляется в пастуха Равшана и приводит юношу познакомиться с ее родней.

Среди недописанных повестей нашла еще одну, на сей раз по "Сильмариллиону" Толкина, под названием "Стенолаз и змей". Как вы поняли, в свое время я любила описывать тусовки людей с всратыми рептилиями, ну или рептилий друг с другом.

Главный герой повести - мальчик по имени Стенолаз. Его мать, бывшая пленница Моргота, нигде не могла найти приюта, ибо, как мы помним из канона, никто не верил, будто из Ангбанда можно бежать, и всех сбежавших считали лазутчиками. Проскитавшись по городам и весям, она в итоге загнулась от болезни, оставив десятилетнего Стенолаза и шестилетнюю Ивенн сиротами. Умирая, велела сыну, если все будет совсем плохо, идти в Ангбанд и просить там работу. Так он и поступил. Его пристроили в небольшую кузню, где доверили носить воду и разжигать печи. Тусил пацан в основном среди орков, не отличавшихся дружелюбием, в общем, психологический климат для десятилетнего ребенка был так себе. Как-то раз один из подмастерьев решил его погубить и обманом заставил спуститься на нижние уровни крепости, к драконьим гнездам.

Там и повстречался Стенолаз с одной из матерей драконов по имени Савалах Адская Печь. Но не умер. Напротив, стал часто к ней захаживать, ибо в его жестокой и скудной жизни появилась единственная отдушина. Единственное существо, которому ничего не было от него нужно, которое разрешало лежать у нее под боком и ничего не делать, которое воспринимало его тем, кем он и был, - человечьим детенышем. Ничего удивительного, что эти свидания были для него единым светом в окошке. Да и остальные обитатели крепости, прослышав о его тусовках с драконихой, уже не старались ему навредить.

Миновало пятнадцать лет. Маленькая Ивенн давно умерла. Стенолаз вырос сильным и жестоким человеком. Профессиональным воином он не стал, но выучился кузнечному делу, был погонщиком варгов, многих орков побивал в рукопашной. Не гнушался изнасилованиями пленниц. Но дружбу с Савалах сохранил, а в подростковом возрасте даже проникся к ней неким околоромантическим интересом и пытался устраивать сцены ревности, впрочем, дальше разговоров дело не ушло.

И вот этот жестокий беззаботный человек влюбился в одну из пленниц, Эйлас, прельщенный ее красотой. Пытался расположить к себе, предлагал помощь в побеге (разумеется, совместном), чуть не в ногах валялся, в общем, первая влюбленность нагнала его уже взрослым, к двадцати пяти годам. Неизвестно, чем бы там дело кончилось, если бы не случилось падения Моргота и разрушения Ангбанда. Драконы, как мы помним из канона, участвовали в битве в самом ее конце, сражались с орлами с Мглистых гор, и многие погибли, а оставшиеся ушли на крайний север и стали жить там, никому не служа и даже Саурона нахуй послав. Их потомство со временем измельчало, ибо если родителям недостаточно пищи, то и новое поколение родится меньше, но для человека что первые, что новые драконы - все равно громадный пиздец.

Савалах выжила, и Стенолаз ушел с ней на крайний север, где и прожил всю жизнь. Был дружен с племенем лоссотов, многому от них научился и даже думал жениться на местной девушке, но так и не женился, ибо мало какая жена захотела бы тусить с драконами.

Вот такая история. Я тут приведу только отрывок, в котором Стенолаз после битвы разыскивает и находит Савалах.

***
читать дальше<...> Затем поднялся, пошатываясь, и пошел к пикам Тангородрима – туда, где, как он видел, рухнула Савалах. Горы вздымались к небесам мрачными громадами, и Стенолаз даже радовался тому, что они скрывают от него мрачное зрелище. Равнина, усеянная телами орков и варгов, разрубленными на куски балрогами, сбитыми драконами и орлами, погрузила Стенолаза в мрачную задумчивость. Видя очередного дракона, он внутренне замирал, думая, что сейчас распознает мертвую Савалах, но ее все не было, и слабая надежда затеплилась внутри. Он видел, как она падала, но не находил тела, а тогда, возможно, Савалах жива. Драконы, лежавшие на равнине, были куда меньше нее.

Но надеждам Стенолаза не суждено было оправдаться. Не успев обогнуть пики Тангородрима, он нашел что искал. Савалах лежала на боку, подмяв под себя крыло, кровь из разрубленной спины залила землю. С десяток бесхозных варгов копошились в ране, вырывая куски мяса.

- Прочь! – закричал Стенолаз в ярости. – Пошли прочь!

И, хоть он не смог бы противостоять стае варгов, если бы те на него набросились, орочьи псы, видно, вспомнили голос одного из погонщиков. Память о суровых наказаниях быстро ожила в них, и варги, соскочив со спины драконихи, бросились врассыпную. Запрокинув голову, Стенолаз рассматривал кровавую борозду поперек хребта. Савалах в последний миг поняла, что корабел поразит ее, и перевернулась, дабы удар пришелся по спине, куда более крепкой, чем грудь или брюхо, но ее попытка спастись была тщетна.

Стенолаз оторвал взгляд от раны и, обойдя длинную шею, опустился на землю возле морды Савалах. На земле валялось несколько клыков, видно, выбитых ударом о скалу, на нижней челюсти запеклись потеки крови. Глаза драконихи были полуоткрыты, но зрачок оставался неподвижен. Стенолаз лег рядом, почти у самой морды Савалах, и прижался лбом к ее подбородку. Он лежал, не представляя, что делать дальше и стоит ли делать что-то вообще. Казалось, прошло много часов с тех пор, как наступил день, но Стенолаз не двинулся с места. Тело Савалах еще не успело остыть и, если закрыть глаза, можно было представить, будто они лежат в подземном зале на берегу озера, но Стенолазу не хотелось представлять несбыточные мечты. Из раза в раз терзал он сердце скорбным знанием – не потому, что оно утешало его, но потому, что, окунувшись в грезы, он страдал бы куда сильнее.

Его привлек шум, донесшийся от ворот. Оставив свое скорбное бдение, Стенолаз выпрямился и сел, пытаясь разглядеть, что творится у крепости.

Воины в сверкающих доспехах выводили пленников, и крики радости наполняли воздух. Стенолаз морщился от ужасного несоответствия: так сильно радость освобожденных рабов перечила его скорби. Но он смотрел на вереницу невольников, изможденных и оборванных, с неизменными улыбками на лицах. Среди них была и Эйлас, прекрасная Эйлас с волосами цвета пшеницы, лицо ее светилось счастьем. На миг их взгляды встретились, и сердце Стенолаза не дрогнуло. Теперь, когда его поглощали горе и скорбь, чары эльфийской девы не имели над ним власти. Эйлас будто хотела сказать ему что-то: ее улыбка померкла, она глубоко вздохнула, будто собиралась позвать его, но Стенолаза не занимали ее слова, и он отвернулся.

Следом за пленниками из крепости вывели владыку Мелькора – и как жалок он был теперь! Корону, некогда венчавшую его чело, разбили и превратили в ошейник, тяжелые цепи, какими впору дракона держать на привязи, оковали его руки и ноги. Он шел медленно, опустив голову, и на согбенной спине его словно лежала печать позора. Но и это зрелище не вызвало в Стенолазе сочувствия. Он проводил процессию взглядом, и никто не обратил на него внимания: как и мертвая дракониха, Стенолаз никому больше не был нужен.

Казалось, ему надо уходить, найти выживших друзей, посмотреть, что можно спасти из крепости и его прошлой жизни, но Стенолаз не мог оставить Савалах, пока дыхание жизни окончательно не покинуло ее. Он хотел что-то сказать, попрощаться с нею, произнести все, что не успел за пятнадцать лет, о чем и не думал все эти годы, но внезапно новый звук, похожий на клокотание котла, отвлек его мысли. Звук доносился из самого горла Савалах, и не успел Стенолаз опомниться, как на его грудь и руки брызнули струи темной крови.

Савалах кашляла, выплевывая скопившуюся в пасти кровь, и, вскрикнув, Стенолаз обхватил руками ее морду – насколько мог достать – и зашептал отчаянно:

- Савалах, милая Савалах, жар негасимый, возвращайся ко мне, возвращайся на землю. Здесь все как ты хотела: ты свободна, Мелькор низложен, мы можем уйти куда пожелаешь, приди, приди ко мне, открой глаза.

Он мог бы не звать ее: если Савалах была жива все это время, она определенно оставалась бы жить и дальше – но Стенолаз не мог остановиться. Все, что теснилось в его груди многие годы, теперь расплескивалось как кровь из свежей раны.

- Хочу, чтобы ты была моя, вся моя… Мы уйдем на далекий север, и ты будешь отдыхать, а я стану охотиться, чтобы твои дети не голодали, я буду петь тебе песни, окую самородным золотом каждый твой коготь…

Ему показалось, будто Савалах смеется, и это было странно, потому как смеяться она не умела. Но то был всего лишь новый приступ кашля, обрызгавший Стенолаза кровью. Он без раздумий бросился бы в огненную печь ее горла, дабы очистить его от крови, слизи и пепла, но что он мог сделать?..

- Человечий детеныш вырос и стал человеком, - пророкотала Савалах. Похоже, у нее было разрублено легкое и сломаны ребра, и речь давалась с трудом. – Но ему не стать драконом.

- Я хочу быть с тобой и человеком. – Стенолаз осторожно вытер кровь, стекавшую между ее зубов. Это не слишком помогло: за стертым ручейком тут же побежал новый.

- Пусть будет так. – Савалах закрыла глаза. – А сейчас отойди, друг мой Стенолаз, я попытаюсь встать.

Такому огромному существу нужно было много места, чтобы развернуться, и Стенолаз отошел как мог далеко, не выпуская, впрочем, дракониху из виду. Сочленение правого крыла, на которое она упала, разбилось, и теперь Савалах едва могла шевелить им. Не считая его и ребер, сломанных от удара, кости ее, похоже, уцелели. Сверкающий клинок так и не сумел перерубить хребет. Савалах медленно вытягивала хвост и длинную шею, расправляла крылья. На правое она старалась не опираться. Но это ничего, думал Стенолаз, это заживет. Они уйдут на север, и там Савалах будет лежать в просторной пещере, пока кости ее не срастутся. А охотиться и кормить ее потомство станет он, Стенолаз. А если вдруг крыло срастется неправильно и она не сумеет летать, он собственными руками снова разрубит его и сломает кости, а потом срастит под нужным углом. Стенолаз не сомневался, что это ему под силу. Ему нынче под силу все, нет могущественнее человека на земле. Прошли времена, когда Савалах опекала его, будто неразумное дитя, теперь он, Стенолаз, будет заботиться о ней.

<...>

Туман, висевший над Тангородримом все пятнадцать лет, что жил здесь Стенолаз, начал редеть, и сквозь него проглянуло солнце. Он почти забыл его свет и в первый миг удивился, замерев, неотрывно глядя на небо. Но глаза вскоре заболели, и Стенолаз отвернулся. Савалах, напротив, пала наземь, заслонившись крыльями, закрыв голову, будто боясь, что небесный свет поразит ее. Должно быть, она никогда прежде не видела солнца.

Стенолаз подошел к ней, и тронул ее крыло, и сказал мягко:

- Это всего лишь солнце, моя Савалах. Оно будет освещать наш путь и никому не причинит вреда.

Его слова, похоже, успокоили ее. Она осторожно взглянула на белое светило из-под крыла. Некоторое время лежала так, пока не убедилась, что солнце и вправду не собирается падать с неба и сокрушать ее, затем тяжело поднялась.

- Идем, друг мой Стенолаз, - устало сказала она. – Впереди долгий путь.

И они пошли: огромный змей и маленький человек. И солнце сверкало на боках змея, а человек придерживал крыло чудища, как будто мог подхватить его, если змей станет падать.

Как бродила матерь-кошка во древнем льду,
Как искала матерь-кошка себе еду,
Как искала матерь-кошка своих котят,
Как держала матерь-кошка в своих когтях
Птицу певчую, а в ней – человечью речь,
Что сумела в стылой пустоши уберечь.
Кошке стоило лишь голос себе вернуть,
Чтобы жертву или хищника обмануть.

Уносило время годы, как ветер – дым,
И пришел искусный ловчий в седые льды.
Выходила матерь-кошка ему навстречь,
Да как раз взяла с собой человечью речь.
И решила матерь-кошка: явился вор.
Пусть он только подойдет – загрызу его.
читать дальшеИ так злобу затаила в своей груди.
Но охотник был умен и не подходил.
Не скрипел колючий снег под его ногой.
Он поставил свой шатер и развел огонь.
Где легла граница света от костерка,
Там оставил оленины он два куска.
Только вовсе за добычей не стал следить –
Кошка прыгнула к огню и схватила дичь.
Разговором попыталась его отвлечь,
Ведь имела при себе человечью речь,
И сказала: – Господин мой, по ледникам
Я хожу неисчисляемые века.
Может, я слаба глазами, чтоб разглядеть,
Но ни разу не видала оленей здесь.
Лишь в убежищах заснеженных грызуны
Никогда не наступающей ждут весны.
Как тебе так неожиданно повезло?
Но охотник сделал вид, что не понял слов.

Миновало дней шестнадцать – и приволок
Он большую клетку ребер, лосиный бок.
Часть от мяса, обустроив нехитрый стан,
Положил за кругом света, стеречь не стал.
Снова кошка подошла и стащила дичь,
Удивляясь, как везет ему находить,
Где добыча столь богата и велика
Может быть на этих проклятых ледниках!
И спросила во второй раз его она:
– Господине мой, искусность твоя видна:
И луны не обитаешь на леднике,
А находишь не отысканное никем.
Я же много лет как в эти пришла края
И давно уж позабыла, откуда я.
Знаю лед мой от вершин до морского дна,
Но брожу тут неприютна и голодна.
Заменю я на охоте любую снасть –
Я обучена ловить и умею гнать.
Вот бы мне пойти с тобою хоть раз на лов!
Но охотник сделал вид, что не понял слов.

Миновало пять ночей, и однажды днем
Он пришел с весьма упитанным кабаном,
Да к тому же не успевшим окоченеть.
И тогда терпенью кошки пришел конец.
Как пришелец хоть какую-то дичь сумел
Отыскать средь этих выстуженных земель,
Где она готова камни уж разгрызать!
Наскочила на него, принялась терзать:
– Отвечай мне, если жизнь тебе нужна,
Как во льдах ты натолкнулся на кабана!
И сказал он: – Я пришел, госпожа моя,
Без вражды и без угрозы в твои края
И никак не ожидал, что тебя взбешу.
Отпусти меня – я все тебе расскажу.
Здесь и правда только скалы да льды одни,
Я поэтому бью дичь далеко от них.
Но, убив, всегда сюда возвращаюсь с ней
И приманиваю зверя стократ ценней.
Знай, что в мире нет острее его зубов,
Что приносит он везение и любовь,
Что не шкура у него на боках – броня,
Что зверь этот никогда не видал огня,
Что поет по-человечьи он о весне,
Но в глазах его стоит несходящий снег –
В целом свете нет прекраснее этих глаз.
Отпустила его кошка и поднялась.
И осталась тем немало удивлена,
Ибо думала, что бродит во льдах одна.
И сказал он: – Если хочешь, пойдем со мной,
Чтоб тебе назавтра лов увидать самой.

Вскоре взял с собой он кошку и свел со льда
В ту долину, где оленей паслись стада,
Где торжественным нарядом луга цвели,
Где деревьев корни рыли лицо земли,
Где на сотню голосов выл могучий лес,
Где и выводок кабаний бродил окрест,
Где сиял в венце из золота ясный день,
Проливаясь на животных и на людей.
А питала удивительный край река,
Что брала начало с кошкина ледника.

Показалось бедной кошке, она в раю
Многолетнюю нужду утолит свою.
А охотник сел под тонкий ольховый ствол
С затаенным, как почудилось, торжеством
И оттуда все за кошкою наблюдал,
Мало что на свете видевшей, кроме льда.

Уходила в сердце леса тропинок вязь –
Кошка в ней петляла, прыгая и резвясь.
И, явив свое охотничье мастерство,
Изловила пару зайцев. От одного
Уцелели только шкурка да пара лап,
А второго кошка ловчему принесла.

Так, насытивши и голод свой, и глаза,
Ближе к вечеру сказала: – Пошли назад.
Хоть чудесны эти пастбища вдоль реки,
Любопытно мне вернуться на ледники
И взглянуть, какого зверя приманишь там.
Улыбнулся ловчий:
– В этом прошла нужда.

***
Уносило время годы, как ветер – дым,
Обращались в бурны реки седые льды,
Где охотник матерь-кошку сумел поймать,
Как была то матерь-кошка, да стала – мать.

На Фикбук мне этот текст стремновато выкладывать, поскольку в его художественной ценности я сомневаюсь. По сути, это история знакомства шлюхи и одного из ее клиентов. Знакомства не за чашечкой чая, как вы понимаете. Но тут даже нцы нормальной нет.

***
Все мое богатство

Белый цветок вишни упал на гладь озерца. Ида проводила его взглядом. Подул ветер – и к улетевшему цветку присоединилась пара десятков собратьев. Теперь ему, во всяком случае, не будет одиноко, решила Ида. Откуда-то с восточной стороны слышался шум – редкое явление в тихом императорском квартале – но ей не хотелось вставать и выяснять, что там. Озерцо, сверкающее на солнце, будто позолоченное блюдо, поселяло в душе благостную тишину. Ту же тишину оно поселяло, видно, и в сердце Сотэрика – редко когда ее свирепый друг бывал так умиротворен. Он дремал, положив голову ей на колени, и, хоть глаза его были закрыты, Ида знала, что Сотэрик не спит.

Его, однако, шум голосов взволновал куда больше, чем Иду. Сотэрик подхватился.

Заросли вишни и миндаля, окружавшие озерцо, скрывали от них происходящее снаружи. Ида слышала диковинную островную речь и смех, и еще прежде, чем она увидела вооруженный отряд, ей сделалось ясно, что происходит.

читать дальшеЛюди Аптранда, приплывшие в Видесс полтора месяца назад, наконец, сняли лагерь у порта Контоскалион и должны были разместиться во дворце. Выглядывая из-за старой вишни, чтобы не мешать проходу войска, Ида с любопытством разглядывала намдалени. Некоторые ехали верхом, кто-то вел лошадей в поводу. Многие оглядывали сады Императора с нескрываемым восхищением, и их приподнятое настроение как будто передавалось Иде. Многие шутили и смеялись, словно и не помнили той страшной ночи, когда горожане, обозленные многочисленностью чужеземцев и их заносчивостью, едва не разорвали их на части.

– Как здорово, что теперь они будут жить здесь, – обрадовалась Ида. – Во дворец уж точно никто чужой не войдет! Пойду поприветствую.

– Чтобы потом было проще облегчить их карманы? – ухмыльнулся Сотэрик.

Ида засмеялась.

– Разве не этим занимаетесь вы с приятелями всякий раз, когда я сажусь с вами играть.

Игра намдалени в кости несколько отличалась от той, что знала Ида. Прежде чем бросить костяшки, игрок загадывал число, и бросок считался удачным, если загаданное совпадало с выпавшим. Иде в этой игре откровенно не везло.

– Так не садись, – отвечал Сотэрик. – Разве наша вина, что у тебя совсем нет чутья?

– Может, поэтому я с тобой и вожусь, – фыркнула Ида, шутливо ткнув его в живот.

С этими словами она побежала вперед войска, чтобы посмотреть на командира – Аптранда, сына Дагобера. Она слышала его имя, но никогда не видела лица. В конце концов, она решила, что Аптранд – это высокий мрачный человек с коротко стрижеными темно-русыми волосами. Он ехал на крупной гнедой лошади, по узде ее вился затейливый посеребренный узор. Рядом шел в расшитой золотом мантии, должно быть, один из царедворцев, кому было поручено сопроводить войско до их новых жилищ. Ида заметила, что Аптранд тоже с изумлением оглядывает раскинувшиеся насколько хватало глаз сады. Верно, у себя на родине он никогда не видал такого великолепия.

Ида приблизилась к коню и пошла по левую руку, чтобы не попадаться на глаза царедворцу.

– Добро пожаловать во дворец Императора, мой господин, – учтиво поздоровалась она. – Город неласково принял вас, но я надеюсь, вам понравится здесь, и дурные воспоминания изгладятся.

Всадник повернулся к ней. Глаза у него были серо-голубые, как предвечный лед, и так же холодны. Казалось, дружеское приветствие Иды вовсе не тронуло его.

– Встречал я приемы радушнее, – согласился он. Акцент у него был настолько явным, что напоминал выговор северян. – Ты здесь прислуживаешь?

– Нет, мой господин, я навещала здесь друга. Но я была бы рада послужить вам. Вы ведь Аптранд, сын Дагобера, из Намдалена, верно?

– Верно.

– Я Ида Киннама, – заулыбалась она, радуясь своей догадке. – Я живу в большом доме на том конце квартала красильщиков, что ближе к площади Паламос. Когда вы обживетесь на новом месте, можете меня найти.

Они приближались к лимонным рощам, раскинувшимся неподалеку от императорской резиденции. Стояла поздняя весна, и слуги уже собирали в корзины крупные зеленовато-желтые плоды. Кисловатый аромат щекотал ноздри.

В это время царедворец обратился к Аптранду. Как поняла Ида, новый отряд намдалени хотели разместить в той же части квартала, где жили прочие их соотечественники. Она прекрасно чувствовала, когда ее присутствие неуместно, поэтому отошла от лошади и хотела уже направиться восвояси, когда Аптранд окликнул ее:

– Ида.

Она обернулась.

– Сколько ты просишь?

Ей вспомнились слова Кибелы Галаны: разве есть цена краткому отдыху от мирских забот. Но вряд ли Аптранд оценил бы такой ответ. Поэтому она сказала:

– Два золотых до рассвета, мой господин.

... Кибела и Меланта, сестры Галаны, жили в том же квартале красильщиков, что и Ида, через три дома от нее. Мать их сбежала с любовником на запад, оставив девочек еще совсем крохами, а отец умер от воспаления легких, когда старшей, Меланте, было четырнадцать, а Кибеле тринадцать. С тех пор сестры промышляли блудом и приторговывали всяческими амулетами – скорее всего, дешевыми подделками. Как-то раз Ида купила такой амулет в надежде, что он поможет склонить к ней отцовское сердце. Но отец не стал к дочери нисколько терпимее, а вскоре и амулет затерялся где-то в сундуках, и Ида решила его не разыскивать.

В тот день она прогуливалась между птичьими рядами на площади Паламос. Ида часто приходила сюда посмотреть на певчих птиц, но никогда никого не покупала. С одной стороны, ей хотелось завести себе такую птаху, чтобы просыпаться каждое утро от ее трелей. С другой – было жалко видеть птицу уныло прозябающей в клетке в ее скромном жилище. Посему Ида любовалась ими на рынке.

– Ну надо же! Малышка Ида! – раздался неподалеку нарочито радостный голос Кибелы, и Ида махнула рукой, приветствуя сестер.

– Мы скоро начнем делать ставки, когда ты кого-нибудь купишь, – усмехнулась Меланта. – Вот, смотри, какой красивый ополовник – вряд ли больше двух золотых.

– Да что ты, – замахала руками Кибела, – ей подавай заморских!

Ида и Меланта засмеялись. Младшая Галана прозрачно намекнула на пристрастие Иды к иностранцам.

– Заморские, видать, поют слаще, – ухмыльнулась Меланта.

– И платят больше, – согласилась Ида.

– Что деньги – презренный металл! Нужно думать о своем будущем, – назидательно произнесла Меланта. В ее устах эти слова звучали чуть не насмешкой. – Разве не лучше расположить к себе влиятельного человека, чтобы он содержал тебя и ходил к тебе.

Ида пожала плечами. Таких далеко идущих замыслов у нее не было. Да и где бы нашелся такой человек.

– Вот если бы господин Севастос обратил на меня внимание, я бы не раздвигала ноги за горсть серебра и не торговала бы амулетами, – вздохнула Кибела.

Ида удивилась: Варданес Сфранцез, господин Севастос, потомок прежних правителей Видесса, никогда не был ни любимцем женщин, ни предметом мечтаний сестер Галан. Он был весьма тучен, а кроме того Ида не раз слыхала о нем от воинов – и никто из них не сказал о господине Севастосе ничего хорошего. По их рассказам складывалось впечатление, что это человек жестокий и лживый, и издеваться над другими доставляет ему ничуть не меньше наслаждения, чем ласкать женщину или пить хорошее вино.

Верно, Кибела вспомнила о нем только потому, что Варданес Сфранцез стоял сейчас у одного из рядов, протягивая пухлые пальцы к большой клетке. В клетке сидела диковинная птица, чем-то напоминающая чайку, если бы не ее окрас. Перья у нее были золотисто-зелеными, с голубою каемкой, необыкновенной красоты. Ида залюбовалась игрой света на гладких крыльях – но долго ей любоваться не пришлось. Птица вскрикнула – и бросилась атаковать толстые пальцы. Сфранцез быстро отдернул руку – и дивная чайка ударилась о прутья клетки. Иной и не взглянул бы второй раз на это злобное создание, но господин Севастос снова протянул руку – птица снова кинулась на нее и снова ничего не достигла.

Кажется, эта игра доставляла ему удовольствие.

Ряд напротив них занимали охотничьи птицы, там тоже толпилось много народу – Ида услышала голос его превосходительства Метрикия Зигабена:

– ... разве, плывя сюда, ты не был готов к тому, что будешь терять своих людей?

– Я все же надеялся не терять их до битвы с йездами, – раздраженно отвечал собеседник, и Ида узнала и этот голос, и этот акцент.

– Чего ты хочешь добиться? Возмещения? Он не даст тебе и золотого, а если станешь требовать для себя привилегий, то и остальные начнут.

Ида подумала, что речь идет о намдаленских погромах. Кибела в это время летящей походкой приблизилась к соловьиной клетке, стоявшей почти рядом с господином Севастосом, и произнесла грудным голосом:

– Как славно поют эти пичужки, не правда ли, господин? Меланта, иди посмотри, какие чудные птицы!

Варданес Сфранцез обернулся к ним, и Ида, не желая привлекать к себе внимания, накрыла голову шарфом и отошла. Если сестрицам так хочется завлечь в свои сети Севастоса – пожалуйста. Ида подошла ближе к ряду хищных птиц и поймала взгляд Аптранда. Улыбнулась ему, и он кивнул в ответ.

– Ладно, – сказал он своему собеседнику. – Я заговорю об этом завтра на совете – посмотрим, что Император мне скажет.

С этими словами Аптранд оставил Зигабена и подошел к Иде. Она не была уверена, что он пребывал в подходящем настроении для любовной игры – лицо его было все так же мрачно. Но выбор между его обществом и компанией сестер Галан с господином Севастосом был очевиден. Ида сердечно приветствовала его, и они пошли рядом.

– Тебя тяготят дурные мысли, мой господин, возможно, мне удастся отвлечь тебя, – мягко сказала она.

– Возможно, – не стал спорить Аптранд.

Рядом с ним Ида казалась совсем маленькой – если бы Аптранд не следовал за ней, она вряд ли догнала бы его. На западном краю площади Ида взяла спутника за руку и повела на узкую улочку, ведущую через квартал красильщиков.

Ладонь у него была сухая и горячая, мягкая ладошка Иды устроилась в ней необыкновенно удобно.

– Здесь я живу, мой господин. – Ида показала на двухэтажный кирпичный дом торговца Юстина. – В восточных комнатах живет Зенона, моя соседка, она любит выходить на лестницу и глядеть на моих гостей, но тебе не стоит обращать на нее внимания.

Зенона, как Ида и предполагала, выглянула на лестницу, едва услышав, как хлопнула дверь внизу. Она окинула Аптранда взглядом, в котором можно было прочесть вялое любопытство, но, кажется, найдя очередного наемника-варвара нисколько не интересным, затворила за собой дверь.

Они поднялись в западные комнаты, где жила Ида, и последовали примеру Зеноны.

– Вот и все, мой господин, – улыбнулась Ида, когда они остались наедине. – Теперь нам никто не помешает.

Она сняла шарф и вынула из волос ленту – угольно-черные пряди, вьющиеся крупными кольцами, рассыпались по плечам. Тут только Аптранд утратил, казалось, самообладание. Он схватил Иду в объятия, зарылся носом ей в волосы, и она засмеялась этой поспешности. Потянулась расцеловать его лицо – и наткнулась на горящий, словно уголья, взгляд. Лучше всяких слов говорил он о том, как не ко времени ее ласка.

– Давай потом, – коротко сказал Аптранд, и Ида послушно кивнула.

Среди ее гостей были те, кто не нуждался в прелюдии, а сразу приступал к делу, и, хоть Иде не слишком нравилась такая поспешность, она относилась к ней с пониманием.

Она стащила через голову платье и тунику, и, когда гость ее сбросил штаны и куртку, утянула его за собой на постель, широко раскинув бедра и обхватив его коленями.

Аптранд взял ее с яростной жадностью изголодавшегося человека, и, когда, наконец, уронил голову ей на плечо, туника, которую он в порыве страсти позабыл снять, промокла от пота, да и Ида была вся в поту. Она не спешила выпускать его из объятий, давая ему остыть, почти чувствуя биение его крови под своими руками – и не произносила ни слова. В этот миг вспышки, долгожданного облегчения, блаженной усталости как уязвимы бывали ее грозные гости. Ни словом, ни делом, ни даже вздохом не хотела Ида разрушить этой беззащитности.

Он овладел Идой еще раз прежде, чем позволил наконец себя обласкать. Согревшись в ее руках, купаясь в ее волосах, отвечая на ее поцелуи, он, чудилось, и вправду забылся от своих забот и казался растерянным, почти смущенным ее нежностью.

За окном совсем стемнело, когда Ида выбралась из его объятий.

– Ты не голоден, мой господин? Я сегодня не готовила, но у меня есть вино, хлеб, яйца и овечий сыр. И я могу заварить душицу и пустырник, чтобы ты легче спал и быстрее восстановил силы – и не зевал бы завтра у Императора на потеху собравшимся.

Аптранд приподнял бровь, кажется, только сейчас поняв, что она слышала его разговор с Зигабеном.

– Не думаю, что найдется много желающих надо мной потешаться, – сказал он.

Ида улыбнулась, поцеловала его во впадину локтя и сползла с постели. Набросив тунику, она спустилась на первый этаж, чтобы наполнить угольями жаровню. Одну часть этажа занимал склад тканей, принадлежащий хозяину дома, торговцу Юстину, а вторую – небольшая мастерская Идиного соседа, красильщика Кризантия. Здесь почти всегда горел огонь – для выбеливания тканей требовалась зола – и Ида часто спускалась на первый этаж набрать угольев.

Поднявшись к себе, она поставила на жаровню чашу с водой и высыпала из полотняных мешочков засушенные душицу и пустырник. Она скорее почувствовала, чем увидела, как Аптранд встал позади нее. Засмеялась, когда он прижал ее к себе, уткнувшись носом ей в волосы. Крепкая ладонь обхватила ее живот, вторая тискала грудь. Ида легонько накрыла его руки своими.

– Сколько же у тебя не было женщины, – пробормотала она удивленно.

– Довольно долго, – коротко отвечал Аптранд.

Он снова увлек ее на постель, не возражая в этот раз, чтобы Ида оседлала его и делала как ей хочется. В какой-то миг ей показалось, что вид ее скачущих кудряшек и покачивающихся грудей заворожил его. Но вот сладкая судорога сотрясла его тело – и Аптранд отвел глаза, вцепившись ей в бедра, как если бы испытывал боль. Ида осторожно склонилась к нему и легла сверху. Он потянулся к ней, и Иде подумалось, что Аптранд ее скинет – от такой близости ему, верно, было тяжело и жарко. Но он только обнял ее потную спину, и Ида удобней устроила подбородок у него на плече.

... Они подкрепились хлебом и сыром, и Ида подала ему свой отвар. Когда Аптранд задремал у нее на груди, Ида спустилась кончиками пальцев к его шее. Она любила зарываться ладонями в волосы у самого основания их роста, но большинство намдалени выбривали затылки – и у Аптранда волосы там были короткие, едва отросшие. Потому она легонько поглаживала его шею, напевая себе под нос:

Северное братство,
Все мое богатство...

Откуда-то с улицы донесся истошный кошачий вопль, затем ругательства – видимо, в темноте кто-то наступил на кошку.

Медное колечко,
Дай мне силу речки...

Она почувствовала у себя на груди его вздох и пробормотала ласково:

– Спи, господин мой. Спи крепко, и ни о чем, ни о чем не думай.

... Наутро, одетый, Аптранд казался Иде совсем чужим. Она, впрочем, знала по опыту, что это лишь видимость, у которой не стоит идти на поводу и тоже замыкаться в себе. Обернувшись простыней, чтобы не смущать его своим видом, Ида села на постели.

– Ты не останешься позавтракать, мой господин?

– Не думаю. Похоже, я и так задержался. – Аптранд кивнул на окно. Солнце стояло высоко.

– В таком случае доброго тебе дня, господин.

– И тебе доброго дня, Ида. Возьми – и если я чем-то тебя обидел, не держи на меня зла.

Он положил перед ней два золотых, которые она просила. Затем помедлил немного и положил третий.

– Ты... хорошая женщина, Ида. Надеюсь, что увижу тебя снова.

С этими словами он вышел прочь – и оставил Иду наступившему дню.

Мы строили, строили и, наконец, достроили.

Если помните, я пару раз упоминала, что пишу повесть про наемников и шлюху. Недавно я ее дописала.

Сама повесть тут.

Описание: чтобы помочь своим друзьям-наемникам, блудница Ида решает выучиться целительству. В своем первом и единственном походе она жалеет и спасает воина противника. Благодарность вскоре превращается в любовь, и вот уже назначена дата свадьбы, а Ида все не решается сказать возлюбленному, чем зарабатывает на жизнь. Незадолго до свадьбы счастливая невеста становится жертвой страшного пожара.

Вкратце че там вообще:
- фразы из мемов (но их увидят не только лишь все)
- тупые шутки
- друзья с привилегиями (оказывается, так это называется)
- условная Византия 11 века
- гг-интердевочка
- концовка в духе "мама была права"
- немного огня

Дооолго и меееедленно я пишу сказку в стихах по мотивам "Года Кошки" (которая будет называться как этот пост, если мне не придет в голову ничего лучше). Но пока что у меня готова только сцена "как отец Мадоки торговался с Шичининтай", которой не было в тексте повести, но которая естественно существовала где-то за кадром, ведь как-то же они договорились.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра