Короче, я обнаружила, что у "Дочери Монтесумы" есть как минимум два перевода, и тот, который я слушаю, во-первых, в сети отсутствует в виде текста и есть только в аудиозаписи, а во-вторых, он более адекватный, чем тот, который можно скачать текстом.

И говоря "адекватный", я имею в виду вовсе не правильность перевода имен и названий (которая в текстовой версии гораздо лучше, ибо в аудио они все сокращены или искажены), а буквально смысл. Не знаю, что ближе к оригиналу, но аудиоперевод мягче. Там нормальный Кортес, прикиньте. Просто чувак с благими, в общем, намерениями, но заебанный ответственностью. Тогда как в текстовой версии он что-то среднее между религиозным фанатиком и пьяным матросом. Говорит и делает одни и те же вещи, но, как говорится, есть один нюанс.

И так как текстовую версию вы найдете в любом поисковике, я тут выложу самый показательный кусок из аудиоверсии (сдача Куаутемока и решение о пытке). Оффтопиком - мои комментарии. В жирной заливке - пассажи, которые особо легли мне на душу. Что до стиля изложения, то он, на мой взгляд, весьма неловкий и присущ обоим переводам. Видимо, он принадлежит самому Хаггарду, и на мой художественный вкус - так себе.

***
отрывокВскоре после того нас разлучили и, высадив на берег, препроводили к одному уцелевшему дому, где квартировал Кортес и где он приготовился встретить императора. Окруженный своею свитой, испанский предводитель стоял на плоской крыше этого дома, наскоро изукрашенной, со шляпой в руке, в почтительной, приветливой и вместе с тем полной достоинства позе. Подле него была, как всегда, Марина – более прекрасная и милая, чем когда-либо. По ее глазам я увидел, что она узнала меня. Но мы не обменялись с ней ни одним словом, так как в этот момент все взоры были обращены на Куаутемока и Кортеса, на победителя и побежденного.

Все по-прежнему гордый и спокойный в своем царственном величии Куаутемок, походивший теперь скорее на живой скелет, чем на человека, приблизился к группе испанцев и заговорил твердым, почти повелительным голосом:

- Я Куаутемок, император этой несчастной страны, Малинче. Все, что только человек мог сделать для защиты своей родины и своего народа, я старался сделать. Но, видно, сами боги были против нас, и твоя сила превозмогла мою силу. Делай со мной что хочешь. Но я был бы тебе очень благодарен, если бы ты сейчас же приказал убить меня или дал мне возможность самому покончить с собой. – И он почти любовно дотронулся до меча, висевшего на боку у Кортеса.

- Не бойся ничего, Куаутемок, - сказал растроганный Кортес. – Ты сражался как герой, таких людей мы уважаем. От меня тебе не грозит никакой опасности, мы, испанцы, любим доблестного неприятеля. Смотри: здесь приготовлена пища. – И Кортес указал на уставленный яствами стол. – Она приготовлена для тебя и твоих людей – ешь, и пусть они тоже едят, ведь вы нуждаетесь в этом. А после мы будем говорить.

И мы расположились вокруг стола и ели сколько кто хотел. Я думал при этом, что хорошо было бы умереть от несварения желудка. В это время привели к Кортесу Текуишпо, жену Куаутемока, и еще нескольких других женщин, в том числе и Отоми. Кортес чрезвычайно почтительно раскланялся с пленницами и просил их к столу.

В это время один испанец, все время внимательно вглядывавшийся в мое лицо, подошел к Кортесу и шепнул ему что-то на ухо. Я видел, как лицо последнего вдруг омрачилось и брови сурово сдвинулись.

- Скажите, - обратился он ко мне по-испански, - вы тот ренегат-изменник, который содействовал ацтекам в их войне против нас?

- Я не ренегат и не изменник, генерал, - ответил я. – Я англичанин и сражался в рядах ацтеков, потому что имел на то свои причины и основания, как имею причины и основания ненавидеть испанцев.

- А! В таком случае вы действительно будете иметь эти основания в самом непродолжительном времени. Эй, слушай! Повесить этого изменника там, на мачте того судна!

Но вот Марина, наклонившись к уху Кортеса, стала что-то горячо говорить ему. До меня долетали слова «скрытое золото», после чего Кортес с минуту колебался, затем крикнул:

- Не вешать его сегодня! Но пусть за ним присматривают строго, чтобы он не ушел! Завтра я рассмотрю его дело.

Ко мне подошли два испанца и повели меня к лестнице вниз. Проходя мимо Отоми, я как будто споткнулся и упал к ее ногам.

- Прощай, жена! Что бы ни случилось, молчи.

- Жди меня у врат смерти. Я иду за тобой.

И она помогла мне подняться. Один же из солдат ткнул меня своим тяжелым сапогом. Кортес увидел это и грозно прикрикнул на него:

- Я приказал вам стеречь этого изменника, но не бить его! Ты срамишь нас в глазах этих диких! Посмей только еще раз тронуть его – и ты будешь примерно наказан! Бери пример с этой женщины: она, голодная, отложила еду, чтобы помочь ему, а ты что сделал! Отвезите его в лагерь – и смотрите не причиняйте никакого зла.

Солдаты повели меня. Оглянувшись, я увидел искаженное скорбью и отчаянием лицо Отоми. Идя дальше, я прошел мимо Куаутемока. Он подошел ко мне и крепко пожал руку (не слышала, чтобы у ацтеков был такой обычай).

- Прощай, брат. Игра наша сыграна. Теперь нам пора отдохнуть. Благодарю тебя за твое мужество, твою помощь и дружбу, верную до конца.

- Прощай, Куаутемок. Ты пал, но ты велик в своем падении (имя Куаутемока на науатле означает "Падающий орел") – и доблести твои покрыли тебя бессмертной славой. Прощай.

- Ну же, вперед, что тут долго разговаривать! – понукали солдаты.

Меня посадили в лодку, и после нескольких часов пути через озеро Тласкалан (Тескоко же, нет?) мы пришли в испанский лагерь.

<…>

Но я стал замечать, что в лагере начинало царить какое-то недовольство, и однажды увидел через окно, что на площади, куда оно выходило, было большое сборище солдат. Затем сюда явился сам Кортес на белом коне и в богатом одеянии. К нему подошли несколько человек офицеров и стали гневно высказывать какие-то претензии, на которые он ответил довольно длинной речью, но расслышать ее я, конечно, не мог. На другой день после этого ко мне вошли четыре солдата и повели меня к Кортесу. Подле него, как всегда, стояла Марина. Кругом сидело несколько человек из его боевых товарищей. Некоторое время Кортес молча смотрел на меня, затем спросил:

- Ваше имя Вингфельд? Вы полуангличанин-полуиспанец? Вы были осуждены воплощать собой некоторое время индейского бога Тескатлипоку – и мы вас спасли от смерти на жертвенном камне при взятии теокалли. Но после того вы встали на сторону ацтеков и сражались с ними против нас. Вы были ближайшим другом и советником императора Куаутемока. Правда ли это?

- Да, генерал, все это правда.

- Прекрасно. Но теперь вы наш пленник, и как изменник своей крови и своему народу, как человек белой расы (откуда понятие белой расы в 16 веке - это такой же анахронизм, как называть Марину предательницей своего народа, что тоже, кстати, есть в этой, да и не только в этой книге; все эти идеи родом из 19 века, во времена же Конкисты вряд ли они могли прийти кому-нибудь в голову), обагрявший свои руки кровью своих собратьев-христиан (а вот это уже более достоверное для тех времен деление на своих-чужих), вы заслужили смертную казнь. Казнь через повешение, как изменник.

- Так, стало быть, и говорить больше нечего, - спокойно заметил я.

- Нет, ошибаетесь. Теперь остается еще сказать, - продолжал Кортес, - что, хотя преступления ваши, несомненно, велики, но я готов подарить вам жизнь и даровать свободу, даже устроить вам проезд в Европу, если вы согласитесь указать нам, где скрыты сокровища Монтесумы, которые были отняты у нас во время ночного сражения Печальной ночи. Что вам известно место, где скрыты эти сокровища, - в том мы имеем несомненные доказательства, поэтому не отпирайтесь.

Была минута колебания, но я вспомнил свою клятву, вспомнил, что подумала бы обо мне Отоми, если бы я оказался так малодушен, и отвечал:

- Я ничего не знаю о сокровищах Монтесумы. Прикажите меня казнить, генерал.

- То есть вы хотите сказать, что решили не говорить нам? Одумайтесь, пока не поздно! Даже ваша клятва ацтекам недействительна теперь, когда этот народ стерт с лица земли (ну, не перегибай), а богатства его – моя законная добыча. Я должен иметь это золото, чтобы заплатить моим доблестным товарищам, которые требуют награды за свою службу и труды. Поймите, что, кроме уговора, есть еще пытка – и, как мне ни противно прибегать к этому последнему средству, но, если вы вынуждаете меня, я должен буду решиться и на это.

- Я в вашей власти, генерал. Я ваш пленник, и вы можете поступить со мной как хотите. Но как доблестный воин и победитель, будьте великодушны к павшему неприятелю: прикажите меня казнить без промедления.

- Я не могу этого сделать, если бы даже и хотел. Я здесь не просто генерал, а главнокомандующий, глава церкви и глава испанцев. На мне лежит ответственность за все и обязанности по отношению к моим товарищам. Итак, мне остается только предоставить вам выбор: или указать нам, где скрыты сокровища Монтесумы, или быть преданным в руки дона Сарседы до тех пор, пока он не найдет средства заставить вас сказать нам что мы должны узнать.

Услыхав эти слова, я понял, что от де Гарсиа, если ему будет поручено пытать меня, трудно ожидать пощады. Но моя гордость и честь одержали верх, и я, превозмогая свой страх перед пытками, повторил еще раз, что мне ничего не известно.

- Попросите сюда дона Сарседу, - сказал Кортес.

Наступило молчание. Марина нагнулась к его уху и что-то горячо говорила ему. Сначала он слушал ее, затем досадливо оттолкнул от себя.

- Не могу я этого сделать! Не могу пощадить его, когда товарищи требуют от меня золота! Они подозревают даже, что я украл его для себя, утаил от них! Дальнейшая судьба моя, быть может, даже жизнь зависит от этого! И что для тебя этот человек? Он знает, где золото. Наш шпион видел, как он отправлялся тогда вместе с другим шпионом, который не вернулся больше из этой поездки и которого они, вероятно, убили. Не утруждай же меня, Марина, своими просьбами. Ты знаешь, что у меня и без того много забот.

Закрыв лицо ладонью, Кортес погрузился в глубокое раздумье. Обстоятельства вынуждали его, человека по натуре своей отнюдь не жестокого и благородного, поступать против себя и во многом насиловать себя.

И еще немного про любителей обвинять конкистадоров в лицемерии, стоит тем сказать хотя бы одно доброе слово.

Вот, например, сцена сдачи Куаутемока Кортесу. Куаутемок небезосновательно полагал и, возможно, даже надеялся, что Кортес его убьет. Но тот его накормил, напоил, успокоил и чуть не в лобик целовал. Весьма человечное отношение к пленнику, если вспомнить, что делали ацтеки с пленными испанцами.

И вот за этот теплый прием на Кортеса выливается чуть ли не больше обвинений, чем за пытки и казнь Куаутемока. Уж лучше сразу бы убил, скотина лицемерная, мы уже видели чего стоит твоя доброта, просто поюзал его на строительстве Мехико, а потом пустил в расход, вот такой ты гниловатый чувак.

Но знаете, думаю, Кортес был честен в своей теплоте и, возможно, в тот день и вправду рассчитывал, что не причинит Куаутемоку вреда. Мне сложно представить человека настолько рационального и бездушного, чтобы он мог руководствоваться в общении исключительно стремлением кого-то использовать на несколько лет вперед, тем более в состоянии сильного душевного подъема.

Ведь это был не простой день и не простой разговор, который можно было отрепетировать заранее. Испанцы вообще не ждали, что захватят Куаутемока, у Кортеса было не так много времени решить, что он ему скажет. И судя по тому, что капитан бригантины, на которую взошел Куаутемок, на радостях бросился пленнику на шею, испанцы были просто офигеть как рады тому, что все это закончилось. Конечно, в таком приподнятом настроении Кортес мог и хотел явить великодушие, не умножая без нужды насилия и печалей, которых за последний год обе стороны видели столько, сколько иным на жизнь хватит. Если так хочется его обвинить, то он виновен не больше, чем парочки, берущие кредиты на свадьбу и разводящиеся, не успев их выплатить. Ведь мало кто из них в торжественный день думает про тещу, уборку, стирку, ремонт на даче, носки под шкафом, пакет с пакетами, кредит еще этот...

Вот и здесь: праздник миновал, начались трудовыебудни послевоенного восстановления, шли годы, стоит думать, не без разногласий. Коих в итоге накопилась критическая масса. Конец.

Я написала это стихотворение, потому что устала от жалостливой повесточки об угнетенных няшках-ацтеках. Думаю, и они на том свете устали, ведь не для того так яростно защищались, чтобы посмертно попасть под раздачу соплей.

Поколений минуло двадцать,
И века замели мой след.
Ах, дитя мое, не дозваться
До тебя сквозь пять сотен лет.

Я сказал бы, случись направить
Мне слова через этот шум:
Благодарен тебе за память,
Только жалости не прошу.

Если вдруг через пять столетий
Ты ко мне пронесешь любовь,
Не запомни меня под плетью
Одного из былых рабов.

Не запомни, как продан скоро
На невольничьих я торгах.
Ни в цепях у столба позора,
Ни в пыли у сапог врага,

Ни о том, как меня в оковах
Волокли под собачий лай,
Ни в карьерах известняковых
Лучше тоже не вспоминай.

Ни страдающим от заразы,
Что сжигает быстрей огня,
Ни в судилище безобразном
Не запомни же ты меня.

А запомни, как из Ацтлана
Я дошел сюда невредим
Лишь с клинком из обсидиана,
Закаленным в чужой груди.

Помни в праздник начала года
Со свечой у моих колен,
И вернувшимся из похода,
Многочисленный взявши плен.

У подножия пирамиды
Завершающим путь мирской,
И в висячем саду над книгой,
И за лепкою в мастерской.

Помни пляшущим в Доме песен
В ярком свете сосновых ламп,
Помни, как целый мир был тесен
И любая земля мала.

Помни, как я назло природе
Сделал садом весь остров сей,
Как один я сражался против
Неприятелей и друзей.

Как снаряды летели мимо,
Как столицу пожар объял,
Как Великая пирамида
Стала пылью, а я стоял.

Как, водой небеса наполнив,
После засух идет весна -
Вот таким ты меня запомни,
Чтобы сам я себя узнал.

Отмеряй мне моею мерой,
Чтоб я сделаться мог тебе
И советником, и примером,
И опорой в любой борьбе.

А оплакать меня захочешь -
О величье моем заплачь,
И позволишь одеться ночи
В златотканый рассветный плащ.

Я всегда довольно равнодушно относилась к своей национальной принадлежности, особого восторга по ее поводу не выказывала и считала, что я сама по себе, страна сама по себе. В основном так и есть, и все же я замечаю, что мои главные ценности во многом соответствуют тому воспитанию, которое я, пусть незаметно для себя, получила в Беларуси.

Мир и созидание, которые у нас заявляются основой основ, - это и моя основа тоже. Очень хорошо это видно в большом интервью Лукашенко оппозиционной украинской журналистке, данном около года назад. Основной посыл: Украина нормальная, но ошиблась. Европа нормальная, но ошиблась. Что происходит сейчас - не экзистенциальное противостояние, но круги на воде. Кто на нас посягнет - порвем пасть. Но когда все закончится, протянем руку помощи и восстановим все, что было разрушено - от городов до дружбы, и взаимные обиды, как раны, постепенно затянутся.

В своем художественном творчестве я тоже бессознательно следую традициям белорусской классики, которой мы довольно дохуя читали в школе. Она мне не то чтобы нравилась, но главное ее отличие от русской в том, что русская литература допускает очень широкое разнообразие концовок. От торжественных до депрессивных. А белорусская - всегда либо хорошие ("все хорошо"), либо обнадеживающие ("все будет хорошо" или "все плохо, но..."). И вот я буквально физически не могу написать никакую другую концовку, кроме хорошей или обнадеживающей, потому что иначе не вижу смысла писать вообще. Поэтому теперь вы отчасти понимаете мои трудности с ацтекской кулстори.

Возможно, это тоже часть воспитания на белорусской классике. А может, просто совпадение.

Пару месяцев назад слушала книгу одной француженки о ее соотечественниках. Она писала, что в старших классах французских школ (в том числе в Москве) есть предмет "Философия". Но там не изучают разные философские концепции, как можно подумать. Там обсуждают всевозможные отвлеченные и не очень вопросы в духе "всегда ли переговоры - это отказ от насилия", "ответственность человека перед природой" и так далее. Первым домашним заданием ее сына было шесть страниц рассуждений на тему "Важнее ли счастье правды". Неудивительно, что парень приуныл.

Я не напишу шесть страниц, но мне есть что сказать на этот счет.

Если бы спросили ацтеков, они, вероятно, отвечали бы, что правда однозначно важнее. У них была (а может, и сейчас есть, много ли мы о них знаем) концепция так называемой "скользкой земли" или "неустойчивой земли", смысл которой сводился к тому, что будь ты даже образцом добродетели, это не спасет тебя от беды. Даже с хорошим человеком может случиться несчастье - не потому что он неправ, а потому что так устроен мир. Не говоря уже о том, что человеку свойственно ошибаться и оступаться. Поэтому счастья лучше не искать. Придет - хорошо. Не придет - во всяком случае, не разочаруешься. А чего же искать тогда? Достойной жизни.

Но я думаю немного по-другому. Для меня сам вопрос "важнее ли счастье правды" звучит как "важнее ли азот кислорода". Это вещи одного порядка, их нельзя противопоставить. Невозможно быть счастливым, если в глубине души знаешь, что поступаешь неправильно. Но и если вроде бы правильные поступки приносят тяжесть на душе, а не облегчение, значит, не такие уж они и правильные. Счастье и правда обусловливают один другого. Если ты несчастен, то, скорее всего, где-то неправ. Если ты неправ, то не будешь счастлив.

Один из любимых поводов для всяких моралистов шельмовать Кортеса - это пытка Куаутемока на тему ацтекского золота. Мол, видно теперь, чего стоят Кортесовы обещания хорошо с кем-то обращаться, мда мда, скотина лживая.

Но, имхо, любой нормальный конкистадор не стал бы ждать двести лет прежде чем приступить к допросу с пристрастием, а провел бы его чуть не сразу после победы, не отходя от кассы, так сказать. И Берналь Диас, и Франсиско де Гомара пишут, что Кортеса обложили испанские чиновники, уверенные, что Куаутемок точно знает, где бабки припрятаны и что непонятно, почему Кортес сопли жует. Тот, надо отдать ему должное, упорно сопротивлялся их домогательствам, пока ему не сообщили, наконец, что все это выглядит крайне подозрительно, как будто он сговорился с пленником и присвоил золото себе. И что если он не даст добро на пытки, в краже королевской доли обвинят именно его.

Мне кажется, или 99% моралистов при угрозе тюрьмы или виселицы позволили бы запытать даже любимую собачку, не то что пленного врага? Да и если бы Кортеса посадили, пленника это тем более не спасло бы. Что оставалось Кортесу, кроме как согласиться?

Дальше говорят, что он не только присутствовал на пытке, но и лично руководил процессом, а стал бы человек, которому все происходящее глубоко противно, впрягаться!

Я скажу страшную вещь, но да, стал бы. Потому что, если отдать Куаутемока в руки людей, которые не знают его и которым наплевать на него, они его запытают до смерти. А так, когда беспредел не получилось предотвратить, но получилось возглавить, Кортес мог лично следить, чтобы не случилось худшего, и вмешаться, если что-то пойдет не по плану. Что и произошло.

И знаете, я думаю, это серьезная моральная дилемма, и я не знаю, что правильнее: отказаться участвовать в беспределе или возглавить неминуемый беспредел, чтобы смягчить его. Сложные преколы на ночь глядя.

Я дослушала "Ацтека". Признаться, ощущения такие, будто в груди хорошенько поворошили угли кочергой.

Раз уж в наши дни любая домохозяйка считает себя вправе судить страны и народы и решать, за кем историческая правда, влезу и я со своим частным мнением. Я считаю Мексику и, во вторую очередь, Испанию имеющими право на культурное, а в случае с Мексикой и на материальное наследие ацтеков. Поясню: если вдруг мексиканцы откопают то самое легендарное "золото ацтеков" и решат не передавать его в музеи, а обеспечить им золотовалютные резервы страны - имеют право. Если мексиканцы или испанцы решат снять на ацтекском материале какой-то тупой сериальчик для восьмиклассниц с Фикбука и выйдет лютая хрень - ну, что ж, жаль, что так бездарно распорядились своим наследием, но хозяин барин (если хуевый сериальчик про ацтеков снимет любая другая страна, я изолью тонны критики в духе "не умеешь - не берись", "куда лезете" и так далее).

Но право на наследство не делает никого ничьим преемником и продолжателем. Это просто распоряжение имуществом покойного, вот и все. Преемники и продолжатели - это те, кто сохранил в первую очередь дух. Не язык, не расовый тип, не землю, не государственность, а именно дух. Так, в книгах Тертлдава я узнала в намдалени западноевропейцев, хотя ни Намдален географически, ни его жители физически Западную Европу не напоминали, даже отдельные обычаи я не могла отнести ни к одной из известных мне культур. И только дух этих людей заставил меня подумать: это какая-то Западная Европа. Как выяснилось, я была права.

Именно дух, душа, индивидуальность, личность, божественная искра, как ни назови, заставляет нас узнать человека или народ в любом случае и в любом обличии. Помните, как в сказках героиням (почему-то это испытание проходят обычно женщины) предлагают узнать их родных или возлюбленных, превращенных в животных? И героини узнают, хотя никаких подсказок, никакого сходства, ничего, что хотя бы отдаленно напомнило родного человека, в бессловесных тварях нет.

И скажу честно, народа, в котором я видела бы именно дух ацтеков, я в наши дни не знаю. Это не значит, что его нет, мне известны далеко не все народы. Если бы злой колдун, как героине сказки, показал мне всех людей на земле, сказав: ищи! - может, я и нашла бы. Но мексиканцам до них как до луны пешком. Зачем далеко ходить: в Теночтитлане женщина могла пройтись по ночному городу в одиночестве и вряд ли бы ей встретился даже рандомный алкаш. В Мехико средь бела дня народ боится ездить в общественном транспорте. При ацтеках такой хуйни не было.))

Порядочность и порядок, честь и честность, аккуратность, спокойное достоинство, или, выражаясь словами Жака Сустеля, "гордость, сдерживаемая самообладанием", твердая воля, стойкость и мужество, но вместе с тем экспансивность, агрессивность и тяга к освоению всего нового, будь то новые технологии или новые земли - по-чесноку, котаны, ничего не имею против мексиканцев, но, по-моему, это не про них.

В наши дни Латинская Америка - единственная часть света, о которой у меня даже стереотипа не сложилось, кроме ощущения какой-то заброшенности и потерянности, как у ребенка, оторванного от обоих родителей, но еще не вставшего на ноги.

Мне кажется, я знаю, что могло бы спасти ацтеков. Я имею в виду спасти само общество, сам их жизненный уклад, так, что, может, к нашим дням у них было бы даже государство, кто знает. Возможно, им помогла бы та же тактика, что в свое время спасла испанцев, точнее их далеких предков: готов, римлян, иберийцев, басков и прочие народы раннесредневековых Пиренеев, когда пришли арабы. Меня там не было, рассказываю по материалам одной лекции, ибо в Википедии написано разное. Арабы к тому времени ушатали Египет, Вавилон, Персию, все эти великие державы, помнившие века и века человеческой истории, и несчастной варварской Европе, казалось, не на что было рассчитывать. Готы вышли биться с ними, но король Родерик решил не выкладывать всех карт на стол и оставить в запасе некое боеспособное подразделение во главе с одним из своих преданных военачальников по имени Пелайо. Этому Пелайо он сказал: не показывайся на глаза арабам, жди новостей. Если придут новости, что мы побеждаем, присоединись ко мне и раздели со мной победу. Если придут новости, что я мертв, делай как посчитаешь нужным.

И вот пришли новости, что Родерик убит. Пелайо со своими воинами, конечно, мог кинуться в бой с криком "За короля!" и героически сложить голову. Но вместо этого он взял свое войско, всех выживших воинов Родерика и стал отступать на север, по пути собирая еще людей из городов, у которых не было шансов против арабов. И так они собрали всех своих, отступили на самый край Испании в область Астурия, где забаррикадировались, вооружились и превратились в такую лютую агрессивную хуйню, что арабы решили с ними пока не связываться, а двинуться сразу на франков. Именно из Астурии и началась Реконкиста, и следующие семь веков владения испанцев только расширялись, пока, наконец, весь полуостров снова не стал их.

Ацтеки могли бы сделать так же. Когда от оспы умерла половина Теночтитлана и стало ясно, что к городу снова идет Кортес, уже можно было догадаться, что шансов мало. Конечно, гордость вынуждала принять бой, и ацтеки были бы не ацтеки, если бы сложили лапки. Но что мешало части знати с мирным населением и половиной войска уйти в глушь, а части остаться и пафосно защищаться, как они и хотели, без тысяч голодных ртов, ставших бременем во время осады? Заебись план, как по мне. Может, потом свою бы Реконкисту начали и сейчас была бы у нас совсем другая Мексика, имя которой действительно звучало бы гордо.

Возможно, без захватнических войн и кровавых ритуалов, все же двадцать первый век на дворе, но с работающими законами, качественными товарами, развитой инфраструктурой, непрерывной традицией... эх, мечты, мечты.

Напоследок скажу: я ничего не имею против конкистадоров и ни в чем их не обвиняю. Когда я писала курсач, диплом, диссертацию, я читала много их писем, отчетов и мемуаров, где они, кроме чудес невиданных земель и подробностей кампании, описывали свои мысли и чувства, где было место восхищению и состраданию, и я не могу и не хочу считать их нелюдями и упырями, готовыми на все ради золота. В конце концов, если бы ацтеки так не выбесили соседей и не остались одни против всего мира, горстка испанцев побродила бы по побережью, поковыряла в носу и свалила от греха подальше.

Но что-то пошло не так.

Это будет пост про ацтеков, ибо все дороги ведут в Теночтитлан, но начну издалека.

Я русская, родившаяся и прожившая всю жизнь в Беларуси. Вы видите в этом что-то необычное? Что-то достойное подколов и особого отношения? Я нет, а вот некоторые наши университетские преподы видели. Один, который вел философию, заставлял меня отвечать всякий раз, когда мы проходили русских философов, таким образом, отвечать мне надо было чаще, чем любому другому студенту. Но сейчас расскажу про другого препода, на экзамен которого я пришла, почти ничего не зная по предмету (там и предмет был мутный, надо сказать). Мне очень повезло, что вместо того, чтобы спрашивать меня по билетам, он решил втянуть меня в отвлеченную дискуссию. А вы знаете, сказал он, что русские на самом деле не столько славяне, сколько финно-угры, вот, мол, есть какие-то там данные. Я дискуссию поддержала, чтобы скрыть свое незнание билетов, но думала при этом так: чувак, ты напрасно пытаешься меня задеть или развести на спор. Во-первых, мое этническое самосознание определяется более широкой общностью, чем нация. Во-вторых, разве корни народа или человека хоть сколько-нибудь определяют его ценность?

И вот сейчас в "Ацтеке" я вижу подтверждение собственных мыслей. Там герой доходит до легендарной ацтекской прародины, собственно Ацтлана, и по пути, да и на месте назначения узнает о своих далеких предках неприглядную правду. Мол, никакие они не носители высокой культуры и даже не отважные искатели лучшей доли, а просто сборище культистов, изгнанное приличными людьми в пустыню за кровавые жертвоприношения.

Он возвращается домой, чувствуя себя униженным и глубоко несчастным, однако по пути его посещают такие мысли:

И все то долгое время, пока я уныло тащился на восток, меня переполняли мрачные, горестные мысли, ибо собственный народ виделся мне плодом дерева, уходящего корнями в болотную тину и питаемого человеческим навозом. Но, взглянув на это с иной точки зрения, я постепенно пришел к новому заключению. Люди — не растения. Они не привязаны к своим корням и не зависят от них. Люди подвижны и вольны уходить сколь угодно далеко, если у них окажется достаточно способностей и характера для поиска лучшей доли.

Мешикатль издавна чванились своими славными предками, которых, как мне дали понять, скорее стоило бы стыдиться. Однако обе эти точки зрения были в равной степени нелепы: не стоило ни хулить, ни превозносить своих давних предков за то, какими стали мы, их потомки. Мы стремились к чему-то лучшему, чем болотная жизнь, и мы добились своей цели. Мы переселились с острова Ацтлан на другой остров, ничуть не лучше прежнего, и уже сами превратили его в величайший и великолепнейший город — настоящий центр знания и культуры, из которого они неуклонно распространяются до самых дальних земель, без нас так и прозябавших бы в дикости, нищете и невежестве. Каким бы ни было наше происхождение, какие бы силы ни подтолкнули нас, но мы после этого толчка так или иначе поднялись на высоту, никогда не достигавшуюся прежде никаким другим народом. И нам нет нужды что-то доказывать и объяснять или извиняться за наши истоки и за наш трудный путь, ибо в конце его мы все-таки поднялись на вершину. Для того чтобы вызывать уважение всякого другого народа, достаточно лишь сказать, что мы — мешикатль!

Подумала тут, как я могу отличить начинающуюся гиперфиксацию от вежливого интереса на два-три дня, который был у меня, например, к Ирану и еще, наверное, много к чему, сейчас не вспомню.

Они, если угодно, разнятся как любовь и дружба. Терпеть не могу это противопоставление, но многим людям оно понятно, так что использую. В том, что у нас сейчас зовется, простите, любовью, есть отчетливая физическая тяга.

То же самое у меня. Буквально в первые дни можно понять, ждет ли меня очередной омут на пару лет или ни к чему не обязывающее развлечение на выходные. Там, где начинается гиперфиксация, я испытываю сильную тоску от невозможности прикоснуться к тому, на чем повернулась, от невозможности воспринять его органами чувств. Именно поэтому я так бешено искала, с кого написаны намдалени и что в наши дни осталось от ацтеков - не в плане памятников, а в плане потомков.

Если же мне достаточно умозрительных игрищ, значит, это просто легкая заинтересованность, ничего серьезного.

Не исключено, что, если на какую-то из фиксаций наложится чувственный опыт, она может стать любовью на всю жизнь. Но это неточно.

# Все началось с того, что я пожалела о несчастливой судьбе Куаутемока и подумала, что сама бы делала на месте Кортеса, попади он ко мне в плен. И мне показалось, что хороший способ решить множество проблем и предупредить другое множество - это женить его на знатной испанке. Не насильно, но постараться подать это обеим сторонам так, чтобы брак выглядел в их глазах хоть сколько-нибудь привлекательно. Так вот, главная героиня моей истории - та самая испанка. Основное ее занятие на первую половину текста - охуевать.

# Писать я могу только по выходным, выкладывать кусками не люблю, так что увидеть эту кулстори можно будет в сентябре, наверное. Или нет.

# Тот неловкий момент, когда приходится писать исторический фич с оглядкой на современность. Вот, например, ацтеки пили горячий шоколад в любой непонятной ситуации, кто мог его себе позволить, это как у нас выпить чаю или там минералки хлебнуть. Но в наших реалиях горячий шоколад прочно ассоциируется с уютом из ванильных пабликов, и если я напишу, что герои разговаривали и пили шоколад, это будет выглядеть не как обычный вечер, а как хардкорный флафф и розовые сопли.

# Вангую, что многие, кто осуждает Кортеса за пытки и казнь Куаутемока, окажись они в похожих обстоятельствах, запытали бы даже родную мамку, не то что пленного врага. Но на обстоятельства всем плевать.

# Из упоротых моментов их отношений мне нравится вот это:

Кортес: под давлением испанских чиновников велит пытать Куаутемока, чтобы узнать, где ацтеки ныкают золото.
Куаутемок: молчит.
Куаутемок, когда после пыток прошло миллион лет и все забили на золото: - Мы утопили его в озере.

Простите, но это буквально следующее:
- А ты не мог раньше сказать?
- А ты не мог нормально спросить?