Каждый атом в вашем теле берёт своё начало во взорвавшейся звезде. И, возможно, атомы в вашей левой руке взяли своё начало в иной звезде, нежели атомы в правой руке. Это действительно самая поэтичная вещь из тех, что я знаю о физике: вы все звёздная пыль. Вас не было бы здесь, если бы звёзды не взорвались, потому что химические элементы - углерод, азот, кислород, железо, всё, что необходимо для эволюции и жизни, не были созданы в начале времён. Они были синтезированы в ядерных печах звёзд, и единственная причина, почему они попали в ваше тело, это потому, что звёзды соизволили взорваться. Звёзды умирают, чтобы вы могли находиться здесь и сейчас.

Лоуренс Краусс

Сейчас вы в полной мере оцените глубину моего падения, потому что на этот пост меня вдохновила попсовая песенка школьных времен, и писать я буду на ее основе.

Слушала записи той поры (сделанные на диктофон цифрового фотоаппарата — плеера у меня тогда не было) и нашла песню, о которой только сейчас узнала, что исполняет ее группа "Фабрика", а называется она "Рыбка".

Кратко о сюжете: сидят у моря три подруги и мечтают... похоже, все-таки о любви. В море, никем не замеченная, плавает золотая рыбка и, подслушав желания девушек, исполняет их, но это не приносит героиням счастья (по крайней мере, двум из них). Первая хочет быть чайкой, полететь в другие края, где водятся принцы, встретить Его и полюбить. Вторая хочет в небе сиять звездой. Третьей ничего особо не нужно, лишь "немного моря и его улыбку".

И вот вторая девушка поет:

И я бы ярче всех планет
Сияла там, на небосклоне,
И даже Солнца яркий свет...

Тут я подумала: если она сейчас скажет "затмила бы", это будет глупая песня и глупая героиня. Но девушка говорит:

... я полюбила, если б стала звездою.

И это была хорошая мечта, и я прониклась к героине симпатией, и мне жаль, что в песне все закончилось печально.

Но, черт возьми, какой это сюжет, вы только представьте. Уж в какие миры и тела не запихивали героев фэнтези, но это, сдается мне, что-то новенькое. Допустим, золотая рыбка исполняет мечту девушки, и душа ее вселяется в протозвезду в момент ее формирования, когда она еще не может светить сама, когда жар ее происходит из гравитации, сжимающей молекулярное облако. И вот героиня, ахуевая от происходящего (а кто б не ахуевал), приучается жить как звезда. Она успешно проходит "обряд взросления" и с началом термоядерных реакций превращается в полноценное светило, скажем, желтого карлика.

Рядом родится штук пять планет, широкие пояса льда и камня, и весь этот маленький (каких-то два световых года в поперечнике) мирок вращается вокруг нее. А обитает она в спокойном крае галактики, в той малонаселенной области, где лежит Солнечная система, и нынче она от Солнца дальше, чем была на Земле, и в то же время ближе, чем могла вообразить.

И постепенно эта жизнь (или вернее сказать — бытие) захватывает ее, и в сердце небольшой звездной системы, в тихом рукаве Млечного пути, она на своем месте больше, чем была когда-то на берегу моря. А и вспомнит иногда пальмы, и волны, и подруг, и зеленую бейсболку — но мельком, призрачными образами чужого мира, как будто не была никогда человеком, лишь видела короткий и странный сон.

... и о том, как менялось мое к ним отношение.

Пять лет назад я писала:

Не смотрите на мир — тот ужасно давно изменился:
Слишком долго он дымом заводов и фабрик дышал.
Солнце больше не бог в огневой золотой колеснице.
Нынче солнце всего лишь пылающий газовый шар.

Конечно, против Солнца-плазменного шара я ничего не имела ни тогда, ни сейчас, этими строками я хотела лишь показать, что вещи, ранее эмоционально окрашенные, были рационализированы. Но если уж придираться к словам, то сейчас я сказала бы, что образ Солнца-плазменного шара мне ближе и милее, чем образ какого бы то ни было солнечного божества. Он вовсе не исключает эмоционального, даже личностного отношения к Солнцу, Луне, звездам, планетам, чему угодно — пересмотрев десятки документальных фильмов о космосе, я могу сказать это с уверенностью. Вы послушайте, как специалисты в этих фильмах говорят о том, что они изучают, — это песня ровно в той же мере, что и наука.

Чем старше я становилась, тем меньше мне хотелось очеловечивать нечеловеческие существа, тем больше прелести и смысла я находила в их настоящей форме. Однако даже шесть-семь лет назад, сразу после школы, когда привычка к очеловечиванию во мне была еще сильна (честно говоря, я слабо представляла, как можно писать о существах, не имеющих антропоморфного облика), и тогда я отходила от них в определенные моменты повествования.

В рассказе "Дурная кровь" есть персонаж Нури-Тани, химера, тело которой собрано из частей тел разных чудищ. Он, конечно, умел превращаться в человека, ибо чародей, и превращался, чтобы, скажем, спать с женой. Но была у него дочь, Войхель, что любила его беззаветно и была ему ближе прочих существ на земле. И вот главный герой рассказа, подозревая, что слухи о кровосмесительной связи Нури-Тани и Войхель правдивы, видит в волшебном зеркале сцену, где Нури в человеческом обличье совокупляется с дочерью. В конце оказалось, что зеркало лгало, показывая лишь подозрения героя, а не реальное положение вещей. Однако у Нури и Войхель таки было общее дитя, так почему сцена в зеркале ложна? В рассказе это не объясняется, да и незачем лезть в такие подробности, но за кадром я хотела сказать, что, когда Войхель занималась любовью с Нури-Тани, он был в обличье химеры. Потому что, напомню, Войхель была ему ближе всех существ на земле, и человечья его личина была ей без надобности.

В более новом моем рассказе — "Василиск и волшебница" — есть сцена, к которой Шерра... нарисовала прекрасную иллюстрацию: "Фади пляшет с Сабхати".



В этой сцене, как и на рисунке, Сабхати пляшет в настоящем своем обличье, хотя может принимать видимость человека, и принимает в некоторых историях. Почему не сейчас? Потому что Фади его добрый друг, давно знает его и не боится.

То есть нечеловеческие герои принимали антропоморфный облик исключительно чтобы общаться с людьми, а не потому, что им так было удобнее, лучше, красивее и так далее. Но со временем мои фантастические миры населили другие люди — люди, которые на заре времен не уверовали в исключительность человечества и не отделили себя от остальной природы. Люди, каждый из которых был равен Солнцу и равен муравью. Люди, для общения с которыми не требовалось на них походить.

Господа, я нашла идеологического брата моей фэнтези-вселенной, встречайте.

***
"Отличительной чертой месопотамского взгляда на жизнь было полное отсутствие того, что в современном словоупотреблении называется "идеологическими" или "абсолютными" ценностями. Иными словами, общество не располагало ценностями, которые считались бы нужными всем вместе, но никому в отдельности; признанные же ценности определялись именно тем, насколько они нужны были отдельным людям, составляющим общество.

Первичными ключевыми понятиями месопотамской этики являлись тем самым индивидуальная радость и страдание (физическое и эмоциональное); "иерархии радостей", то есть деления их на пристойные и непристойные, низменные и высокие, не существовало, поскольку они мыслились, в основном, на индивидуальным уровне. Цель человеческой жизни усматривалась прежде всего в достижении тех или иных личных радостей.

читать дальшеНе следует, однако, представлять себе месопотамское общество скопищем алчных эгоцентриков. Такое общество просто не могло бы существовать. Вторым центральным понятием его этики являлось взаимное обязательство, клятва, которую люди дают друг другу затем, чтобы совместными усилиями обеспечивать радости и уменьшать страдания. Само общество воспринималось именно как наследственный и нерасторжимый союз, заключенный людьми с этой целью, и понятие "страны" существовало только как совокупное обозначение людей, составлявших эту страну (а не как знак некой системы, представляющей большую ценность, чем совокупность ее элементов). Именно взаимные обязательства этих людей делают общественный коллектив верховным авторитетом, во имя которого оправданы и необходимы самые тяжелые личные жертвы.

<...> к жертвам во имя коллектива относились без всякого энтузиазма, да общество его и не требовало. Таким образом, сущностью "вавилонской этики" была ориентация на потребности отдельного человека, хотя применительно к Древнему Востоку это может выглядеть несколько неожиданно.

<...>Социальный ранг человека не считался чем-то принципиально значимым при определении его личного достоинства, так что Месопотамия не знала каст и кастового духа, и для нее были совершенно не характерны жесткие психологические и социальные перегородки между "верхом" и "низом" общества.

Месопотамская этика подразумевала и специфическую мотивацию. Любое общество определенным образом отвечает своим членам на вопрос, почему именно надо поступать "хорошо"; месопотамцы апеллировали при этом прежде всего к жизненным интересам самого человека. Лояльность по отношению к богам обосновывали тем, что тому, кто их не почитает, придется от них плохо; необходимость соблюдать нормы поведения по отношению к людям обосновывалась тем, что тому, кто посягает на них, люди не дадут жизни, и так далее.

Всякое общество накладывает на своих членов различные ограничения, не позволяющие им чинить ущерб друг другу. Месопотамская этика отличается здесь тем, что в качестве ущерба рассматривает только очевидный физический или материальный вред, причиненный человеку, его власти и имуществу; категорий "морального" или "духовного" вреда в нашем понимании не существует (то есть общество в подобных случаях не вмешивается).

Здесь люди сознательно стремятся не налагать друг на друга стеснений и ограничений без прямой физической необходимости; поэтому Месопотамия не знает ни законов против роскоши, ни ее осуждения, характерных для античных и средневековых европейских обществ; достаточно, чтобы ее добыли честным путем. Иными словами, считалось, что чем полнее человек удовлетворяет свои собственные желания без прямого ущерба для других людей, тем лучше; тем самым общество санкционировало для своих членов весьма высокую степень свободы следовать собственным потребностям.

<...> Основной целью наказания было возмещение ущерба и возмездие; ни воспитывать преступника, ни применять "в пример другим" демонстративные наказания, превышающие вину, никто не собирался. Карался не порок, а поступок. Не было и превентивных и групповых репрессий по социальным, конфессиональным или этническим признакам, столь привычных в XX веке.

<...> В целом неидеологический, рациональный гедонизм месопотамской этики приводил, с одной стороны, к довольно высокой социальной стабильности и консерватизму, не исключавшему при необходимости политической и социальной гибкости; с другой — задавал относительно мягкий, ненапряженный и благожелательный психологический климат внутри страны. Кроме того, месопотамцы почти не знали столь распространенной сегодня этнокультурной вражды".

А. А. Немировский, "Древний Восток"

Знаете, мне нравится эта песня, потому что она почти прямым текстом сообщает то, что я чувствую в глубине души. Авторы ставят на одну ступень огромные неживые машины и маленькое живое существо, и героя смущает не отсутствие жизни, а только размер, а так бы он, возможно, обнял и самолет, и корабль.

Помнится, несколько лет назад я подшучивала над наивными попытками Лавкрафта испугать читателя. Прошлой осенью после прекрасного комикса об Итакве на Фандомной Битве мой интерес к его творчеству вернулся, но несколько в другом ракурсе. И, как ни странно, на этот раз лавкрафтовские истории понравились мне куда больше (хотя скажу сразу, я читала и слушала не только его собственные произведения, но и работы его последователей вроде Брайана Ламли). Если не ждать от них того же, чего ждешь от жанра ужасов (собственно ужаса), эти сочинения весьма неплохи. И вот я перестала ждать ужаса и стала ждать мира. Его божеств, его чудовищ, его местностей. И с этим новым ожиданием дело пошло куда веселее.

Если сравнивать творчество Лавкрафта и Ко с современной крипипастой (которую я люблю, но от которой постоянно пытаюсь откреститься), разница налицо. И разница эта, наверное, не столько в сюжетах, сколько в моем ощущении от них. Крипипаста, хотя и увлекает почти с первого слова, по прочтении оставляет чувство безнадежности, подавленности, загнанности и тревоги (к слову сказать, современные фильмы ужасов действуют на меня примерно так же). Творчество же Лавкрафта сотоварищи вовсе не вызывает никакого уныния, даже не пугает в должной мере, это свобода, это полет, эх, развернись, душа!

Когда я смотрю или читаю современные ужастики, я словно бы нахожусь в маленьком пространстве, и мысли мои маленькие, и бежать некуда, и мечтать не о чем. Когда читаю Лавкрафта (без надежды серьезно испугаться, ибо она грозит разочарованием), я словно бы нахожусь в огромном мире, хочешь — иди во льды, хочешь — на океанское дно, ты нигде не спасешься, но это и не нужно, если будешь осторожен и почтителен. И это ощущение огромного пространства, огромного мира вокруг убирает всякий страх, всякую безнадежность, загнанность и тревогу, оставляя только легкое и сладкое волнение.

Не говоря уже о том, что некоторые божества лавкрафтовского пантеона и некоторые чудища из его мифологии мне весьма глянулись. Почти никто из них не имеет хоть сколько-нибудь антропоморфного облика.

... по крайней мере, о самых известных.

Около года назад я начала активно пользоваться уходовой косметикой из-за проблем с кожей (как впоследствии оказалось, гормональных). И хотя сейчас проблемы ушли, интерес к косметике не пропал. Большую часть моего собрания составляет белорусская косметика (что логично, потому как за ней далеко ходить не надо, она недорогая и разнообразная), много российской (но о российских производителях у меня более-менее определенного мнения еще не сложилось), есть парочка пафосных европейских средств.

Пост пишу не срача ради, а просто чтобы попиздеть о косметосе, потому что в моем окружении о нем говорить особо не с кем.

Белита и Витекс. Как писал кто-то на АйРекоменде, Белита в своем репертуаре: может выпустить одновременно лютое говно и шедевр. И это, пожалуй, лучшее описание бренда, потому как, даже прочтя стопицот отзывов и сладкие обещания производителя, никогда не знаешь, будешь ты бегать по стенкам от радости и всем кругом советовать новое средство или расстанешься с ним после первого применения. Есть у Белиты-Витекс репейная серия, которая остановила у меня выпадение волос; есть аптечная линейка для лица, в которой не нашлось пока средства, которое бы мне не подошло; есть серия с календулой для жирной кожи, хорошая рабочая лошадка... а есть лютое днище вроде удушающих спреев, растекающихся скрабов, которые вместо того, чтобы отшелушивать, вызывают еще более сильное шелушение, и прочей стремной херни. Как бы то ни было, к этому бренду я отношусь с уважением, принимая в расчет его многолетнюю, еще советских времен историю и ту огромную долю рынка, которую он захватывает.

Белита-М(ладшая). От этих ребят у меня есть только несколько масок, и, похоже, они следуют по стопам старшего брата, производя одновременно и лютую дичь, и весьма достойные средства. Также этот бренд пытается создавать аналоги корейской косметики, судя по отзывам, неплохие, но я не пробовала. У меня Белита-М создает впечатление некой легкости, беззаботности, ненавязчивого гламура. Она похожа на подросшую дочь, которая пытается отделиться от родителей и найти свой путь, при этом копируя молодежных кумиров. Родители, впрочем, покровительствуют повзрослевшему дитяти: продают ее средства в своих фирменных магазинах и делают ей рекламу в своей газете. По-моему, это очень мило.

Маркелл. Я пытаюсь полюбить Маркелл! Честно пытаюсь. Но почему-то с каждым месяцем впечатление об этом бренде портится. Во-первых, эти ребята пытаются в пафос. И ладно бы они пытались только на словах, так еще и цены на их новые линейки (Skin & City; бренд Masstige) приближаются к тем отметкам, на которых продавцы в сетевых магазинах обычно говорят: "Это же белорусская косметика, почему так дорого!" (то есть около трехсот российских рублей). Во-вторых, все, что я покупала у Маркелл, мне не подходило. Полоски для депиляции ничего не удаляли, но зато воск после них нужно было удалять с шаманскими плясками. Ночной крем с идеальным (!) составом стал самым ужасным средством в моей жизни и первым кремом, который я смыла, не рискнув оставить на ночь. Аптечный крем от шрамов и рубцов вроде ничего страшного не сделал, но и эффекта я от него особо не заметила. Даже скраб, в котором, казалось бы, очень трудно накосячить, не произвел на меня впечатления, и я отдала его подруге. Не то чтобы я совсем поставила крест на продукции Маркелл, но присматриваюсь к ней теперь с осторожностью.

Лив Делано. По белорусским меркам это натуральная косметика. Я пишу "по белорусским меркам", потому что, как отметил кто-то на том же АйРеке, состав белорусской косметики обычно напоминает состав самодельной взрывчатки. От этого бренда у меня всего два средства: тоник и спрей для тела. Но какие они хорошие! После этого тоника все остальные, что я покупала, казались какими-то стремненькими, и раз за разом я возвращалась к нему. Вот он, к слову, и да, это реклама. Однажды я провела почти целый вечер, читая статьи главного технолога Лив Делано (точнее ее ответы на вопросы покупателей, их можно найти на официальном сайте), больше узнала о концепции бренда, о том, почему в средствах используются те или иные составляющие. Не скажу, что тут же бросилась в магазин и скупила всю их косметику (отзывы на нее, прямо скажем, разные), но уважением прониклась однозначно.

Модум. Один из старейших брендов и второй после Белиты-Витекс по товарообороту. Помню еще в далеком детстве по телевизору видела их новогодние поздравления. Правда, тогда у меня осталось впечатление, что Модум производит, в основном, зубные пасты (и это правда), но и уходовая косметика у них есть, и весьма разнообразная. Скажу честно, у Модум я мало что пробовала, но то, чем довелось пользоваться, меня не разочаровало, да и отзывы, которые я слышала или читала об их средствах, вызывают уважение. Одно время их главный технолог писала статьи о составах косметики, об испытаниях, которые над ней проводят, их можно прочесть на официальном сайте. Много интересного было в тех статьях, а мне особенно запомнилось высказывание о натуральной косметике. Мол, натуральная косметика — не о большей эффективности и уж всяко не о большей безопасности. Ее преимущество в том, что производство таких средств не истощает и не загрязняет окружающую среду, потому их использование — больше дело принципа, чем реальной заботы о здоровье. Что до эффективности и безопасности, то как природные, так и синтетические ингредиенты могут не соответствовать этим критериям. Почему-то у меня осталось впечатление, что ассортимент Модум, хоть и качествен, но скуден, как будто они сосредоточились на зубных пастах, а уходовую косметику выпускают постольку-поскольку. Притом разумом я понимаю, что это не так, у них на сайте огромное разнообразие средств, но, видно, детское убеждение, что Модум выпускает только зубные пасты, все еще живо во мне.

Белкосмекс. Еще один бренд родом из девяностых, и, как все белорусские производители, чья история началась в прошлом веке, вызывает у меня доверие. Тоже помню их рекламу по телевизору, да и отзывы, которые слышу и читаю, все больше положительные. Сейчас у меня только одно средство Белкосмекс — очищающая глиняная маска — простая, как две копейки, без лютой дичи в составе, не творящая чудес, просто хорошо делающая свою работу. Такое же впечатление создается и об остальных средствах бренда, так что, наверное, следует мне познакомиться с ним поближе.

Bio World. Снова натуральная по белорусским меркам косметика. При слове "натуральная" обольщаться не стоит. Если вы пользовались российской косметикой с претензией на натуральность, хотя бы непафосной вроде "Рецептов бабушки Агафьи" или даже "Чистой линии", разница в составах будет очевидна. Похоже, Bio World это понимают, потому не особенно кидают понты, и, хотя у них очень стильное оформление и сама концепция бренда мне почему-то напоминает российский Mixit, цены остаются на вполне приемлемых для белорусской косметики уровнях. Давно уже хочу попробовать какие-нибудь их средства, потому что слышала о них только хорошее, но пока ничего из ассортимента меня особенно не привлекает. Может быть, когда-нибудь, когда закончатся все мои умывалки...

Фабрика красоты. Скромный белорусский бренд с одной-единственной серией и крайне простеньким, но сразу узнаваемым на полках оформлением. Есть у меня только их пилинг, годная рабочая лошадка, не хватающая звезд с небес, просто хорошо делающая свою работу.

Это не все белорусские бренды, я не упомянула как минимум еще пять, но:

- Флоралис и ИрисКосметик в хоть сколько-нибудь приличном ассортименте я видела только в Минске;
- Сатива такая сука дорогая, что, пока я не буду уверена, что эти средства отрабатывают каждую затраченную на них копейку, я к ним не подойду;
- у Масстиж интересная задумка: бренд, основанный на ингредиентах вулканического происхождения — минеральной воде и пепле — и я давно к нему приглядываюсь, но меня останавливают две вещи. Во-первых, его производит та же фирма, что породила Маркелл, а во-вторых, по меркам белорусской косметики это средства недешевые и чисто из любопытства их покупать жаба душит;
- МедикалФорт производит масла методом холодного прессования, и я все хочу купить какое-нибудь их масло, но как-то не дохожу.

Если бы в фильме было чуть меньше ахуительных совпадений, первым кандидатом на вылет стало бы эпичное падение с крыши, в котором индораптор напоролся на рога и погиб на месте, а Блю осталась без единой царапины. В реальном мире оба, скорее всего, ебнулись бы на пол, получив множественные переломы, сотрясение мозга и ранения от осколков, хотя, полагаю, остались бы живы (высота вроде позволяет). О том, чтобы прервать страдания Блю, речи не идет: Оуэн порвал бы жопу, но поставил свою воспитанницу на ноги. А вот индораптора вполне мог захотеть пристрелить. И тогда, возможно, Мейзи могла пожалеть зверя и просить, чтобы его лечили вместе с Блю и перевезли теперь уже на ее, Мейзи, остров.

Пока суд да дело, Оуэн и Клэр сотоварищи ловят разбежавшихся динозавров, Зия занимается индораптором и Блю, а когда они поправляются, их первыми среди бывших пленников Миллза перевозят на остров Локвуда. И, пока они живут там вдвоем, у них куча времени, чтобы выяснить отношения, попилить территорию, примириться друг с другом, а там, глядишь, до общего выводка недалеко.

Я уже больше полугода ничего художественного не пишу, но уползать пострадавших в каноне героев — это не творчество, а долг милосердия.

Название: Молитесь о хищниках
Канон: "Мир юрского периода-2"
Размер: 8 страниц
Персонажи: прототип индораптора и охрана военной базы; мельком — Клэр, Оуэн и Локвуд
Рейтинг: PG-13
Жанры: драма, фантастика, hurt/comfort
Предупреждения: ОМП в количестве, немного насилия; живы все, кроме матчасти
Описание: Оуэн запоздал с переполохом в поместье Локвуда, и прототип индораптора продали в Восточную Европу. Но мир не без добрых людей, и чудовищу помогают бежать из неволи.
________________

читать дальше

И нерешительность святая
Вольется в ноги, как свинец.
Е. Евтушенко

– Мисс Диринг, мистер Грейди, прошу за мной. – Айрис, такая суровая в первую их с Клэр встречу, нынче казалась приветливой и радушной. Поместье встретило Клэр уже знакомой строгой тишиной, лишь редкие рабочие, спускающиеся ремонтировать подвалы, говорили о том, что в доме еще происходят какие-то события.

В письме, которое прислала обоим та же Айрис, весьма официальным тоном сообщалось, что хозяин дома желает встретиться с ними по одному крайне важному делу. Кто такой хозяин дома и не именует ли себя так Мейзи, ни Оуэн, ни Клэр не имели понятия, и, не желая снова попасться в ловушку, Клэр спросила в ответ, кто нынче владеет поместьем Локвуда.

Каково же было ее удивление, когда Айрис сообщила, что бессменным хозяином поместья уже сорок лет является Бенджамин Локвуд. И, хотя Мейзи говорила, что дедушка умер, червячок сомнения закрался в души друзей. В конце концов, они согласились принять приглашение.

… Мимо пустынного музея провела их Айрис, выше, чем им когда-либо доводилось бывать, и, остановившись перед массивной дубовой дверью, осторожно постучала и заглянула внутрь.

– Мистер Локвуд, пришли ваши гости.

– Позовите их, – раздалось в ответ, и Айрис, отойдя, кивнула на дверь:

– Мистер Локвуд ждет вас.

… Когда Клэр видела Локвуда в последний раз, разум его был ясен, но телесная немочь красноречивее слов твердила, что годы его сочтены. Нынче же перед ней был человек старый и нездоровый, но не сломленный: казалось, благая весть, некое радостное событие вдохнуло в него столько сил, что их хватит еще на десяток лет.

– Добро пожаловать, друзья, – поприветствовал он их, бодро выкатываясь из-за стола.

– Мы думали, вы… – начал было Оуэн, но Клэр каблуком наступила ему на ногу, призывая замолчать. Локвуд, впрочем, понял, что тот хотел спросить, и улыбнулся:

– О, разве мог я умереть без покаяния!

Клэр хотела поинтересоваться, что это значит, но лишь улыбнулась в ответ:

– Приятно видеть вас в добром здравии, мистер Локвуд.

– Как и мне вас, – не остался он в долгу. – Мейзи рассказала, как вы защитили ее от происков мерзавца Миллза и как всеми силами пытались освободить животных, которых он наперекор моим распоряжениям хотел пустить с молотка. Не ваша вина, что все получилось, – он вздохнул, потер висок, – как получилось. Даже отпиши я вам половину моего состояния, и тогда остался бы в долгу.

– Вы позвали нас затем, чтобы отписать половину своего состояния? – осведомился Оуэн.

– Да что с тобой сегодня, – зашипела Клэр.

– О нет. – Локвуд, казалось, не был смущен его ехидством. – Я хотел бы предложить вам работу. Я вижу, что мы с вами единомышленники, а в этом деле, как доказал опыт, не стоит полагаться на случайных людей. Мисс Диринг, у вас великолепная команда, и, насколько я знаю, после Инцидента две тысячи пятнадцатого года вы посвятили жизнь защите животных. Мистер Грейди, у вас, насколько мне известно, есть опыт общения с хищниками. Если бы вы могли помочь мне разыскать бывших обитателей острова Нублар и перевезти их в мой заповедник, я был бы вам крайне признателен.

Предложение Локвуда не удивило Клэр – и все же оказалось неожиданно. Она открыла было рот, но Локвуд, видно, подумав, что она хочет возразить, поспешно добавил:

– Я буду платить сколько скажете.

Клэр хотела сказать, что дело вовсе не в деньгах, но вмешался Оуэн.

– По-вашему, это так легко? – невесело усмехнулся он. – Животные разбрелись кто куда, некоторых увезли в другие штаты, возможно, в другие государства, и, уверен, ни динозавры, ни люди, которые заплатили за них миллионы долларов, не горят желанием быть обнаруженными.

Но Локвуда, казалось, ничто больше не могло смутить.

– Вы не остались в стороне, когда острову Нублар грозило уничтожение, уверен, не останетесь и теперь. Отчего-то мне кажется, мистер Грейди, вы отправитесь за своей воспитанницей и без моих указаний, я же предлагаю вам делать то же самое, только за деньги.

– Это… это было очень неожиданно, мистер Локвуд. – Клэр выдавила слабую улыбку. – Мы подумаем и сообщим, если вы не возражаете. Если это все, для чего вы хотели нас видеть, мы, наверное…

– Это не все, мисс Диринг, – мягко возразил Локвуд. – Присядьте.

Он указал на высокие кресла по обе стороны от стола. Клэр и Оуэн, не найдя что возразить, уселись.

– Чаю, кофе, может, вина? – Локвуд, казалось, вспомнил об обязанностях гостеприимца.

– Нет, спасибо, это лишнее, – отказалась Клэр.

– Вина, – встрепенулся Оуэн.

Должно быть, он ждал, что Локвуд позовет Айрис, но тот сам подкатился к огромному серванту красного дерева и достал бокалы такого чистого хрусталя, что Клэр показалось, будто она сидит в музее. После того, как Айрис принесла холодную бутылку матового стекла, хозяин собственноручно налил Оуэну две трети бокала. Казалось, Локвуд изо всех сил пытается услужить гостям, как если бы искал у них прощения или был в прекрасном расположении духа.

Когда оба, наконец, приготовились слушать, Локвуд подкатился к столу, и тут только Клэр обратила внимание, что среди аккуратных стопок бумаг в середине стола лежит единственный распечатанный документ, скрепленный булавкой.

– В темнейший час, – начал Локвуд, – когда мне казалось, что все потеряно и судьба надругалась над моей мечтой, я получил это письмо. Его прислал мне друг моего друга, которого я не имел чести знать, но который, видно, слышал обо мне, а потому осмелился обратиться с необычной просьбой. Тогда во мраке, окружавшем меня, словно бы прорезался свет, и я понял, что если существуют на свете такие люди и такие повороты судьбы, значит, не так безнадежен путь, в который я хочу вас отправить. Знаете ли вы о существе, которое тайно растил Миллз в моем поместье? Прототип индораптора – так оно вроде называлось.

Клэр и Оуэн мрачно кивнули. Тварь, которую из подвала-то выпускать было опасно, продали в Восточную Европу, и оставалось лишь гадать, сколько бед она принесла и может еще принести.

– Эта история завершилась лучше, чем могла бы, – сказал Локвуд, заметив выражение их лиц. – Не сомневаюсь, достопочтенный автор простит меня, если я прочту вам его письмо.

И, опустив глаза к скрепленным листам, он принялся читать вслух. Все время, что звучал его голос, Клэр и Оуэн не проронили ни слова.

***
Спешу обратиться к вам, мистер Локвуд, потому как не знаю ни одного человека, кто мог бы помочь мне в моей нужде. К сожалению, я не могу назвать своего имени, потому как работаю в охране секретного объекта, и по этой же причине буду обходить в моем рассказе подробности, могущие выдать место, где происходили описываемые события.

База, которую охраняет мое подразделение, находится в Восточной Европе, и это большее, что я могу сообщить. В подвалах базы располагаются оружейные склады, а некогда был и оружейный завод, который в последние годы перестроили в биолого-химическую лабораторию. Я ответственен за охрану базы, под моим началом в разное время было от десятка до двух сотен человек, и, хотя я не назвал бы свою службу ни разнообразной, ни смертельно опасной, я искренне полагал, что видел в этой жизни все и ничто не способно меня удивить.

Представьте мое изумление, когда однажды ночью на базу приехал грузовик, из которого длинной цепью вытянули клетку с запертым в ней животным. И были это не собаки бойцовых пород, а громадное пресмыкающееся. Длиной оно было метров семь или восемь от носа до кончика хвоста и вид имело ужасающий. Я никогда особенно не интересовался динозаврами, но тварь напоминала одного из тех хищников, которых в детских книжках всегда изображали пожирающими диплодоков и прочих травоядных гигантов. Когда клетку только вытаскивали из кузова, животное лежало на боку, не подавая признаков жизни, но стоило ему увидеть электрический свет, как оно тут же встрепенулось и вскочило. Я спросил, кто это, но водитель сказал только, что начальник базы приобрел эту тварь в Америке за большие деньги. Клетку втащили на самоходную платформу и увезли, и следующие десять дней о твари не было ни слуху, ни духу. Я и думать забыл о странном создании, пока однажды начальник базы, имени которого я также не могу назвать, не сделал мне и моим ребятам щедрый подарок.

Тварь притащили утром на куске грязного брезента и бросили у внутренних ворот. Я подумал было, что чудище мертво, но его худые ребристые бока раздувались, и стало понятно, что зверя просто оглушили. Тогда нам сказали, что это генетический гибрид, которого выкупили в Штатах для детального изучения. Десять дней понадобилось, чтобы взять у него необходимый биоматериал – от крови до спинного мозга – но работа еще не закончена, и ученые из лаборатории – ими, к слову сказать, руководил приглашенный американец (здесь я буду звать его Уточкой Дони, прошу простить мое ребячество) – будут забирать его столько раз, сколько потребуется. В остальное же время он будет сидеть на цепи у внутренних ворот, и, если вдруг злоумышленники проникнут на территорию базы, нам достаточно навести на них автомат с лазерным прицелом и дать звуковой сигнал. Тогда животное бросится на них и мокрого места не оставит.

С этими словами на фонарном столбе закрепили цепь, и железные браслеты застегнули у зверя на лодыжках. Мне и всем, кто был в то утро на дежурстве, стало, разумеется, любопытно, и, стараясь не подходить близко, мы рассматривали неподвижное животное как могли пристально. Выглядело оно, к слову сказать, нездоровым. Возможно, то была лишь особенность строения, но бока его казались запавшими, на локтях и нижней челюсти отпадали чешуи, пальцы на передних лапах подергивались, будто от нервного тика, и весь его вид являл собой такую болезненность, что я удивился, как эта тварь еще дышит.

Но она дышала и ближе к полудню пришла в себя. Поймите меня правильно, мистер Локвуд, никто из нас не желал ей зла, но трудно было не проверить утверждение о том, что это существо бросается на все, что ни укажет лазерный прицел. И мы развлекались, наводя автоматы попеременно то на грузовики, то на внутренние ворота, то даже друг на друга. Чудовище прыгало, распахивая пасть, но цепи надежно держали его ноги, и лишь врожденная ловкость позволяла ему удерживать равновесие. Ворота оно, к слову сказать, все же умудрилось поцарапать.

Очень скоро мне прискучила эта забава, и я стал пресекать любые попытки издеваться над нашим узником. Случилось это после того, как один из моих парней задумал натравить чудище на бетонный блок, подсунутый достаточно близко, чтобы тварь могла на него запрыгнуть. Зверь прыгнул и сломал локоть, виновник получил два внеочередных дежурства и вынужден был оплатить лечение из собственного кармана, всем же остальным я строго настрого запретил играть с лазерным наведением, да и сам перестал этим баловаться.

Повторю еще раз, мистер Локвуд, никто из нас и не думал сознательно издеваться над животным, многие жалели его, когда приходило ему время снова отправиться в подвалы. Тогда ученые из исследовательского центра велели нам усыплять чудище, расстегивать кольцо, закрепленное на фонарном столбе (но не те, что были у него на лодыжках – в лабораториях тварь приковывали снова), обездвиживать челюсти железным намордником и тащить зверя вниз на самоходной платформе.

Что с ним делали в подвалах, я сказать не могу, потому как моим парням не разрешали там оставаться, а я и мог бы, да не хотел. Но с каждым разом, когда тварь нужно было тащить обратно к воротам, мне казалось, будто от нее мало-помалу отгрызают куски жизни, если вы понимаете, о чем я говорю. Чудовище становилось все злее, глаза начали слезиться, ребра проступали при каждом вдохе, хотя я старался кормить и поить зверя как мог щедро. Однажды он вернулся с коротким швом на боку, выполненным – вы не поверите! – швейной нитью, той самой, что мои парни чинили сапоги. Разумеется, рана не заживала, а вскоре вовсе стала гноиться, источая невыносимый запах. Казалось, животное списали в утиль, не сочтя нужным даже тратить на него кетгут, и, хотя всем нам показалось, что это уже слишком, никто не сказал ни слова: тогда мы еще думали, будто так и надо.

Несмотря на то, что тварь часто забирали в подвалы, в нужный момент она все-таки оказалась рядом. Случилось это так: в серое и пасмурное утро, когда ничто не предвещало беды, во внешние ворота въехал бронированный грузовик. Чужаки у нас были редкостью, и я, стоявший тогда на посту, задал через громкоговоритель кодовый вопрос. Мне не ответили, грузовик не остановился, никто не вышел из него. Я повторил вопрос.

Тогда оба окна кабины водителя опустились, и я едва успел сделать знак надеть противогазы: пришельцы, кто бы они ни были, бросили нам под ноги дымовые гранаты. И, хотя мы все были обучены реагировать мгновенно, видимо, дым был ядовит: за те несколько секунд, что я надевал противогаз, он все же проник в мои легкие едва уловимым язычком – и я тут же ощутил обжигающую боль в груди. Я видел, как упал один из парней, не успев даже поднести маску к лицу, да и мне самому было так плохо, словно я пытался дышать на дне реки. Голова раскалывалась, к горлу подступила тошнота, земля раскачивалась подо мною, словно палуба корабля в сильный шторм. Я сделал то последнее, на что у меня еще хватило сообразительности: разомкнул кольцо на фонарном столбе, навел лазерный прицел на кабину водителя и дал звуковой сигнал.

… Когда я пришел в себя, мне казалось, лучше бы я умер. Чувство было такое, словно печень натянули на селезенку, а легкие обмотали кишками. Каждое движение приносило боль либо в голове, либо в мышцах, желчь, казалось, подступила к горлу и готова была расплескаться от малейшего усилия. Я провел в лазарете две недели, а были те, кому повезло меньше. Парни, стоявшие у внешних ворот, погибли, не приходя в сознание: именно им досталась большая часть ядовитых шашек. Когда злоумышленники добрались до ворот внутренних, их запасы порядком истощились. Из тех, кто стоял на посту со мной, только один отправился к праотцам, но, уверен, оставшиеся в живых долго завидовали ему.

Чудище тоже выжило, более того – из двух человек, сидевших в кабине, оно убило одного и покалечило второго. Те же, кто сидел в кузове грузовика, погибли по нелепой случайности: чудовище случайно сорвало заслонку между кузовом и кабиной, и покалеченный водитель, бросив гранату в зверя, тем самым подставил под удар и собственных товарищей, погибших в ядовитом дыму.

Состав яда еще изучали, когда я, ослабленный длительным недугом, впервые вышел на пост. Тварь снова сидела на цепи, вернее будет сказать – лежала. Глаза ее были полуоткрыты, но вряд ли она что-то видела. Даже меня, подошедшего опасно близко, не удостоила взглядом. Если чудовище и лечили, то явно без особого энтузиазма: шов на боку разошелся, или, может, зверь сам его разорвал, края раны частично завернулись внутрь, частично вывернулись наружу, и не нужно было иметь диплом врача, дабы понять, что животное страдает не только от отравления, но и от заражения крови.

Мною овладела такая ярость, какой я не испытывал с тех пор, как старший брат в школе забрал мой велосипед. Забыв о слабости, я понесся в исследовательский центр и, разыскав Уточку Дони, едва не вбил его в стену. Если он тут же не займется лечением твари и не поставит ее на ноги, сказал я, то распрощается и с этой работой, и с самой надеждой предлагать свои услуги в этой стране. Начальнику базы, говорил я, это животное нужно живым и желательно здоровым, а пока его нет, все, кто здесь работает, будут слушать меня.

Только после этого я мог надеяться, что животное, спасшее жизнь мне и моим товарищам, получит достойный уход. Вечером, когда я заканчивал обходить посты, часто наведывался в медицинский отсек – приглядывать, как идут дела. Все к тому времени уже расходились, оставляя лишь дежурных врачей. Чудовище лежало в большой клетке в старой палате со сдвинутыми кроватями. Первые три вечера оно пребывало в странном полусне, будто отходило от наркоза. Держа на всякий случай при себе автомат, я обходил клетку, дабы убедиться, что с тварью все в порядке, и после этого, верно, мог бы идти спать, но почему-то не шел. Сидел на старой кровати и говорил: с собой ли, с чудовищем ли – не пойму. Говорил о жизни и о службе, о сострадании и милосердии – словом, обо всем, о чем военному часто бывает не с кем поговорить. Когда зверь пошел на поправку, я стал приносить ему мясо и воду, и, хотя он, поднимаясь на ноги, часто сбивал таз с водой, я не сердился и наливал снова.

Спустя две недели нашей необычной дружбы, чудовище вернулось к фонарному столбу у ворот. Мои ребята были искренне рады его возвращению: за четыре месяца тварь сделалась нам как родная. Но очень скоро Уточка Дони снова потребовал зверя к себе в подвалы. «Не особо-то его ждите», – сказал он, и мне внезапно стал понятен и этот его недовольный тон, и то раздражение, с которым он лечил ящера – как будто вынужден был тратить время и средства на то, что вскоре все равно канет в Лету.

Никто не знал, что собираются Дони и его ученые делать с чудищем в подвале, но предчувствие непоправимой беды охватило нас. Тогда я сказал, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более непринужденно, что мы доставим зверя завтра днем, а сегодня мои ребята и я хотели бы с ним попрощаться: как-никак многие с этой базы обязаны ему жизнью. Видно, помня мои угрозы, Уточка Дони согласился ждать.

Но нам ждать было нельзя. Поверьте, мистер Локвуд, я как никто доверял моим подчиненным, но дело, которое я задумал, трудно было поверить и ближайшему другу. В конце концов, я открылся тем из них, которые больше всего казались опечалены судьбой животного. План мой был прост: выставить на ночное дежурство тех, кто состоял со мной в сговоре, а когда исследовательский центр разойдется, я собирался усыпить тварь, снять с нее цепи и перенести в бронированный грузовик, который должен был отправиться к нашему с вами, мистер Локвуд, общему другу. Перед этим я послал ему сообщение с просьбой подержать зверя за оградой до того, как найдется куда его поселить, и он написал мне о вашем острове-заповеднике. Таким образом, план мой обрел зримые черты, и оставалось только дождаться ночи.

Но то ли среди моих товарищей по оружию нашлись предатели, то ли нас подслушали, только к ночи, когда я выставил охрану у внешних и внутренних ворот, должную снарядить и пропустить грузовик по моему сигналу, мы обнаружили, что пропали все заряды с транквилизатором. Не нашлось их ни на складе, ни в исследовательском центре, а время шло и медлить было нельзя. В конце концов, я как командир и инициатор побега решил подставить под удар себя. Посадив двух своих людей в кабину грузовика, я велел им завести двигатель и ждать, пока зверь, следуя за лазерным прицелом, не прыгнет в кузов. Тогда им надлежало поднять за ним заслонку и трогаться с места.

Боясь соглядатаев, я удалил от внутренних ворот всех, кроме двоих забравшихся в кабину. Возможно, мне не следовало оставлять себя без защиты, но червячок сомнения точил меня, и я не мог позволить своему плану провалиться из-за ненадежности товарищей. В конце концов, я понадеялся на то, что, даже если тварь проявит ко мне подозрительный интерес, автомат с лазерным наведением отвлечет ее.

Вот опустилась заслонка, проложив своеобразный мост в кузов. В лесу, подступавшем к стенам базы, ухнула сова. Даже этот привычный звук в окружающей обстановке показался мне ужасающим.

Я подходил медленно, держа лазерный прицел на внутренней стене кузова, и, хотя знал, что мало какому животному понравится, когда к нему заходят сзади, не мог заставить себя подойти к чудовищу открыто. Все время, пока шли наши приготовления, тварь лежала на земле, не подавая признаков заинтересованности, но, стоило мне приблизиться, поднялась на ноги и, смерив меня долгим взглядом, волей-неволей вынуждена была уставиться на грузовик – туда, куда указывал прицел.

Руки мои дрожали, когда одной я пытался удерживать автомат в прежнем положении, а второй возился с кольцом на фонарном столбе. Все это было куда легче делать, когда животное валялось у моих ног неподвижно, а не пялилось в недра машины тяжелым пристальным взглядом.

В конце концов, мне удалось открутить и вытащить задвижку, удерживавшую кольцо, но еще до того, как оно упало к моим ногам, страшная боль пронзила левый локоть – и автомат выпал. Прицел соскочил, чудовище тряхнуло головой, словно пробуждаясь ото сна. Я, едва соображая от боли, попытался снова схватить автомат, но его уже держал Уточка Дони. В руках у него я заметил длинный электрошокер. Прежде, чем я попытался схватить хотя бы это скромное оружие, Уточка Дони снова ткнул меня – на сей раз в шею – и белое марево залило весь видимый мир.

Не в силах подняться, я видел только, что лазерный прицел направлен мне прямо между глаз, но что было хуже всего – тварь, которую я только что освободил, тоже уставилась на меня – тем же тяжелым выжидающим взглядом, которым недавно буравила кузов.

Я видел, как открываются двери кабины: парни, сидевшие в грузовике, хоть и не видели, что происходит сзади, стали подозревать худшее. Я замахал руками, хотел кричать, чтобы они залезли обратно, чтобы уезжали отсюда, но горло было сведено страшной судорогой, я и дышал-то через раз.

Уточка Дони, видно, решив не тянуть (и не раскрывать мне своих злодейских планов, как то бывает в американских экшен-фильмах), нажал на кнопку звукового сигнала, и зверь прыгнул, и, хотя мышцы мои были почти парализованы страшной слабостью, я попытался откатиться в сторону, зная уже, что не спасусь от расправы, но стремясь в нестерпимом ужасе хоть на миг продлить собственную жизнь.

Мои жалкие потуги определенно не имели бы успеха, если бы не странный порыв, которому я стал свидетелем. Уже в прыжке, изогнувшись кошкой, зверь словно бы усомнился в своих силах. Мне показалось – возможно, виной тому был испуг и временное помутнение рассудка – что в глазах твари мелькнула неуверенность, и она, хоть все-таки наскочила на меня и распорола когтями плечо, смешалась, оступилась, запуталась в цепи и рухнула наземь.

Возможно, именно смущение чудища, его мгновенная нерешительность вдохнули в меня силы, и, раскрыв, наконец, сведенное судорогой горло, указывая на Уточку Дони, я закричал:

– Его! Возьми его!

На этом, мистер Локвуд, я мог бы закончить мою историю, ибо самое важное уже сказано, но все же распишу в паре строк последовавшие за тем события. Зверь набросился на Уточку Дони и терзал его до тех пор, пока тело невозможно стало опознать. Тогда я взял автомат и загнал ящера в грузовик. Через перегородку между кабиной и кузовом мои парни должны были подавать ему еду и питье во время дороги. Сам я остался на базе, чтобы уладить формальности, возникшие в связи с гибелью Уточки Дони и побегом животного.

Для начальника базы я придумал легенду, согласно которой транквилизатор подействовал слабее, чем мы предполагали, и, когда животное отстегнули от столба, оно набросилось на Уточку Дони. Я пытался защитить нашего американского друга, пытался стрелять, но тварь отбросила меня, ранив в плечо. Парни от внешних ворот прибежали нам на помощь, и животное воспользовалось открывшимся проходом, чтобы покинуть территорию базы. Двое моих подчиненных отправились за ним в бронированном грузовике, дабы поймать беглеца и доставить обратно, но вернулись ни с чем. Говорят, будто видели его следы возле озера, что в лесу к востоку от базы: возможно, тварь пыталась переплыть озеро, но транквилизатор подействовал в неподходящий момент, и животное утонуло.

У начальника базы я на хорошем счету, и, стоит полагать, кроме Уточки Дони, никто не был заинтересован в том, чтобы выдавать меня, посему, надеюсь, эта история не станет достоянием чужих ушей.

Сегодня наш общий друг прислал мне письмо с фотографией животного. Пока зверь живет близ его дома в загоне с кирпичным ограждением – не очень просторно, но ему вроде нравится. От друга же я узнал, что создатели этой твари назвали ее прототипом индораптора. Мне это имя ни о чем не говорит, но, возможно, вы осведомлены лучше. Если на вашем острове найдется место и для него тоже, благодарность моя будет безгранична.

Поступил ли я правильно и что будет, если мой обман раскроется, – бог весть. Совесть моя чиста, и наказание, каким бы суровым ни было, не пугает меня.

Пока же мне остается лишь рассчитывать на вашу благосклонность.

Подпись: ***.

***
Локвуд отнял глаза от бумаги и прокашлялся. Оуэн и Клэр хранили молчание.

– Два дня назад я сообщил нашему общему другу, что готов поселить животное на моем острове, даже несмотря на его происхождение. Уверен, что длительная реабилитация, свобода и покой благотворно скажутся на его здоровье, душевном и телесном. Самолет прибывает в Калифорнию утром двадцать седьмого октября, и я был бы чрезвычайно признателен, если бы вы встретили его. Что вы на это скажете, мистер Грейди, мисс Диринг?

Тишину, повисшую в кабинете, можно было щупать пальцами. Оуэн, опустошивший уже второй бокал, постукивал подушечками пальцев по хрустальному краю.

В конце концов, Клэр скрестила руки перед грудью и, не отрывая взгляда от пальцев, произнесла:

– Думаю, Зия могла бы его осмотреть.