Князь пришел к ней утром третьего дня и казался обеспокоен и подавлен. Эдроф провела его в беседку и, присев у его ног, ласково взяла за руки. Асхали смотрел на нее с улыбкой, нежность была в его глазах, но под нежностью – под нежностью она видела тревогу.

– Что с тобой случилось, милый князь? Я слышала от княгини, что, как вы вернулись из похода, ты ходишь будто сам не свой. Что такого могло произойти, если даже тебя, пленившего величайших воинов, снедает тревога?

– Мне кажется, я совершил ужасную ошибку, – признался князь. – И уже не могу ее исправить. Ты могла бы сказать, что мне стоит говорить об этом с кем-нибудь из моих военачальников, с Руадоше, но кроме тебя, никто не сможет вернуть мне покой.

– Я не чародейка, милый князь. Я могу только попытаться утешить тебя, но я не разбираюсь в твоих делах и не знаю, что происходит, когда ты покидаешь дворец.

читать дальше– Я думаю, в этом деле ты разбираешься лучше меня. – Он как-то странно усмехнулся, но оборвал смешок, будто резко себя одернул. – С тех пор как мы вернулись, ты видела наемников?

– Видела. Они по-прежнему приходят в мой сад.

– Как они себя ведут?

– Как обычно, – растерянно проговорила Эдроф. – С ними что-то случилось, милый князь?

– Я не знаю, как начать… – усмехнулся Асхали. – Когда я впервые увидел их, когда я пленил их, они были оглушены и ранены, и, хотя некоторые из них и вправду имели престранный вид, я сказал себе так: мир велик, и в нем встречаются такие чудеса, которых ты можешь вовек не увидеть даже на благословенной своей земле. Раненые, они были… как все раненые воины. Собственные страдания занимали их куда больше всего остального… куда больше меня. Да ты и сама видела, ты же возилась с ними. Когда я спрашивал себя, зачем я взял их в плен и почему не велел прикончить там же, на поле боя, как велел умертвить остальных, раненых или оглушенных в том хаосе, я отвечал себе, что мною двигало любопытство. Потому я поселил их в своем доме, и велел лечить их, и предложил воевать на моей стороне, и не возражал, когда ты сблизилась с ними. Я столько слышал об этих наемниках, что мне захотелось посмотреть, так ли они ужасны, как описывает молва. И вот недавно я, – он сделал невнятный жест рукой, как будто хотел обрисовать окружность, – … посмотрел.

– Что же ты увидел, мой князь?

– Я не хочу пугать тебя и тревожить, потому обойдусь без подробностей. Но представь себе землетрясение, или песчаную бурю, или пожар. Они мчатся быстрее лошади, поглощая все на своем пути, и так и должно быть, потому что силам природы Небесный Отец даровал мощь, несравнимую с человеческой, но когда столь же разрушительной силой обладает человек… Они мне, конечно, пытались что-то объяснить, когда я спросил, как удается им отправлять к Небесному Отцу ряды и ряды вражеского войска и как разит их оружие. И вроде все, о чем они говорили, и вправду не выходит за пределы человеческой власти. Но только разумом я могу это понять, а душа твердит мне, что они и не люди вовсе.

– Чего же ты хочешь от меня, милый князь?

– Расскажи мне о них! – попросил Асхали. – Ты знаешь их лучше меня, ты видела их всякими, ты должна знать, каковы они!

«Успокой мою тревогу! – будто говорил он. – Убеди меня, что они всего лишь люди».

Эдроф улыбнулась.

– Они любят приходить в мой сад. Я не спрашиваю, почему, но, возможно, во дворце им неуютно или тесно. Не думаю, что им доводилось когда-либо жить при княжеском дворе. Сакалави всего семнадцать лет. Он ушел из дома в тот год, когда я покинула Аламар. Его матушка происходит из варваров, кочующих между Восточным Лаурадаманом и морем, но живет среди суатрийцев, в небольшом городке под названием Мадрохи. И там же живут его сестры. Его отец торгует тканями в столице и изредка навещает мать. Там он женат на другой женщине, но исправно снабжает любовницу средствами, и Сакалави не помнит, чтобы его семья в чем-то нуждалась.

… Длинный шест с широкими лезвиями на обоих концах вращался в его руке так быстро, что трудно было рассмотреть даже форму этой ужасной вертушки. Он разбивал черепа и раскалывал доспехи, и ничто не могло устоять перед этой чудовищной скоростью. Сакалави достаточно было оказаться в одиночку среди врагов, чтобы на десять шагов вокруг него осталось мертвое кольцо, усеянное разрубленными телами. Казалось, столь легкое оружие не может обладать такой разрушительной силой. Когда Асхали попросил дать и ему попробовать, Сакалави согласился необычайно охотно. И тогда князь понял, отчего чудовищная вертушка с такой легкостью ломает любой доспех. Она была невероятно тяжела. Он едва смог оторвать древко от земли, и оставалось лишь гадать, как малорослый Сакалави, на голову ниже него, держит ее одной рукой и вращает так, что шест превращается для смотрящего в колесо.

– Видимо, среди варваров ходит легенда о некоем Цвете Надежды – волшебном цветке, чаша которого всегда наполнена водой, способной в краткий срок срастить любую рану, – продолжала тем временем Эдроф. – Когда Сакалави оправлялся от ран, я слышала от него об этом цветке чаще, чем о чем-либо другом. А когда он едва набрался сил, то пожелал взглянуть на мой сад – он верил, что цветок просто обязан там расти.

… Сакалави тяжело привалился к могучему дубу и сполз на землю. Бесплодные поиски, казалось, отняли у него последние силы, и без отдыха он не добрался бы до дворца. Эдроф присела рядом. Конечно, сад ее был обширен, и они обошли его далеко не весь, но в тех частях, где они еще не побывали, не росло вовсе никаких цветов. Жемчужное озеро лежало перед ними, Сакалави смотрел на неподвижную воду, но едва ли ее видел, взгляд его был задумчив и печален.

– Теперь ты убедился, что в моем саду нет твоего цветка, – очень мягко сказала Эдроф. – Тебе поможет не цветок, а время и отдых. Раны затянутся сами, если ты их не растравишь, это ли не лучшее лекарство, дарованное человеку Небесным Отцом?

Сакалави не отвечал, казалось, полностью погруженный в свои невеселые мысли, и Эдроф спросила осторожно:

– Ты не веришь мне?

– Почему же, верю. В конце концов, тебе лучше знать твой сад.

Он выглядел таким мрачным, что Эдроф хотелось отвлечь его, но она не знала, чем бы сейчас утешилось его сердце, и потому лишь сказала:

– Если я могу что-нибудь для тебя сделать, скажи, я постараюсь выполнить твою просьбу.

Сакалави вздохнул, встряхнул головой, словно отгоняя тоску, и произнес:

– Ладно, давай возвращаться.

– Эсу как будто относился ко мне без особенного радушия, тем более поначалу. Потом я узнала, что женщины вообще кажутся ему довольно бесполезными и скучными созданиями, он, похоже, больше любит мужчин… Он родился в Галайтане, но плохо его помнит: мать продала его, когда ему было шесть лет, и вскоре он попал в богатый дом в Вертолии. Там он почти десять лет услаждал слух хозяев и их гостей своим пением, и он и вправду прекрасно поет, я как-то попросила его спеть мне здесь, в саду. Он ни в чем не нуждался, пока жил в Вертолии, более того, хозяева и гости щедро его одаривали, но через десять лет, устав от такой жизни, Эсу покинул господский дом и больше туда не вернулся. Затем он и назвался Эсу – первым, что пришло ему в голову, когда нужно было представиться – хозяева звали его по-другому. В Тардиоле он встретился с оружейником и хорошо заплатил ему, и тот в несколько дней выковал Эсу клинок ему по руке, и то было весьма кстати, поскольку Эсу отправлялся в Ласс. Там он и познакомился с Сакалави и Вада Ортой и вскоре подружился с ними.

… Широкий меч с изогнутым лезвием выглядел так лишь когда висел в ножнах за спиной наемника. Стоило ему взмахнуть клинком, тот раскладывался на десятки таких же лезвий, и Эсу владел ими столь превосходно, что разглядеть отдельное звено этой смертоносной цепи было почти невозможно. Меч его походил на плеть, разрубающую все, сквозь что она проносилась, и был, видимо, из столь прочного металла, что мог крошить горную породу. Славно постарался неведомый оружейник, будь он проклят.

– Когда яд еще оставался в нем, он отказывался от еды, и я предлагала ему только воду и изредка добавляла в нее мед. Кажется, он наелся меда на всю оставшуюся жизнь и теперь его ненавидит, – улыбнулась Эдроф. – Учти, если когда-нибудь вздумаешь угостить его.

Что до Медже, это тоже имя, которое он взял себе сам, когда отправился учиться в Лидетци. В доме его воспитателя в Тардиоле его называли Ортаярве, а как назвала его мать, он не помнит. Он осиротел рано, и его взял на воспитание наместник Халавира и обучал с тем, чтобы мальчик, когда вырос, стал служить дому своего детства. У Медже, видимо, были другие планы на жизнь, ты, должно быть, замечал, в нем есть некое тщеславие. Хозяева оплатили ему обучение в Лидетци, но, отправившись туда, он не собирался возвращаться к ним и сменил имя, чтобы никто не смог сопоставить Ортаярве из Тардиолы с Медже из императорской столицы. Там талантливого юношу заметил наместник Сувы, очень влиятельный человек, и дал ему место в своем войске, и часто приглашал навещать его дом. У него было двое сыновей-подростков и дочь на выданье, и он хотел выдать ее за Медже, но помолвка… кажется, сорвалась. Медже не уточнял, что случилось, а я не спрашивала. Может, наместник нашел дочери лучшую партию, а может, девица сама передумала.

… Вдоль ладоней Медже тянулись стальные нити, черные, сверкающие, будто неподвижная вода, а вдоль нитей, за пару ладоней от его пальцев, тек огонь, и огонь этот не гас, и Асхали не мог понять, что горит так долго на этих тонких полосках металла, и нити сплетались в сеть, и всякий, кто попадал в эту ловушку, уже не выбирался из нее, и Асхали видел, как тлели волосы и обугливалась кожа, как лопались от страшного жара глаза, и ему казалось, что и его глаза сейчас вытекут из глазниц, не выдержав той нечеловеческой легкости, с которой Медже делал то, на что потребовались бы усилия многих человек и подготовка во много дней.

Но и это было не самым удивительным, что видел Асхали в дни их похода. На поясе Медже висела бутыль с узким горлышком, и, стоило Медже глотнуть из нее и выдохнуть, чудовищный вал огня срывался с его губ и не гас, пока Медже не нужно было сделать новый вдох.

Когда он попросил, Медже закатал рукава и показал ему наручи, внутри которых и были спрятаны стальные нити, и даже, кажется, объяснял, как они горят, но все его слова тонули для князя в реве пламени, и ничего не услышал он из его объяснений.

– А сыновей наместника обучал воинскому искусству Фарра Серебряная Мера из народа войхола. Он происходит из племени марейшей с правого берега Ицели, и у него было четыре брата, и все наемники, и трое погибли, а еще один остался в войске наместника Хардилеи, или тоже мертв, и пятнадцать лет Фарра не слышал ни о ком из его родных. Ему почти сорок лет, и у него никогда не было семьи, и лишь война, война… – Голос ее прервался, и Эдроф тяжело вздохнула. Затем продолжала: – Тебе ли не знать, как живут многие войхола. Фарра сильно пострадал в боях, да ты сам видел его руку и хромоту, и…

… о, князь видел его руку. Только не жалость вызывала она в нем, а содрогание. Внутри простого на вид механизма спрятана была железная цепь, а на ней – пять лезвий, жуткое подобие человеческой ладони. Этими-то лезвиями и хватал Фарра все, что нужно было удержать, и нельзя было выбраться из этой клетки иначе, чем мертвым, и, конечно, сил его не доставало, чтобы поднять лошадь, но выдернуть воина из седла он вполне мог. За спиной носил он четыре диска с зазубренными краями, каждый – на стальном поводе. Диски эти летали так быстро, что казалось, будто не четыре их, а много десятков. Размотав до конца стальной повод, диск тут же возвращался по нему назад, и так Фарра мог выбрасывать их бессчетное количество раз. Механизм, придававший дискам ускорение, он сконструировал с помощью Медже, и, не в силах не восхищаться задумкой этой зловещей пары, князь все же не хотел думать о том, что следующее придет в их головы.

– … они с Медже стали друзьями. И после того, как с дочерью наместника не сложилось, Медже отправился проситься в императорскую армию, и Фарра отправился с ним. Император учел и талант Медже, и заслуги Фарры, и дал Медже небольшой отряд, которому надлежало отправиться в Ласс.

Тогда же Император отправил с ними в Ласс еще двоих, искавших при его дворе удачи – Гефзели и Хонгу, его телохранителя.

– Гефзели! – воскликнул Асхали. – Расскажи о нем!

– Ну, он… – Эдроф внезапно зарделась, – он говорит, что у меня прекрасные волосы и мягкие руки, и что… – Она совсем смутилась и замолчала. – Прости, милый князь, он много чего говорит. Кажется, в отличие от Эсу, он очень любит женщин, и я не исключение. Он родился в Ферши, в деревне близ Ноамы. Его матушка была знахаркой, Гефзели утверждает, что к ней ходили даже из соседнего села – и не было беды, в которой не могли бы помочь ее травы. А беды, милый князь, сам знаешь – кому желудок вылечить, кому ребенка выкинуть, а кому и соседа отравить. Но Гефзели пошел еще дальше и даже выучился читать ради этого. Мне кажется, он знает о растениях куда больше меня и скорее не мне, а ему суждено вырастить Цвет Надежды, если эта легенда имеет под собой хотя бы какое-то основание. Он перебрался в Ноаму, и стал готовить всевозможные снадобья, и сделался весьма известен своим ремеслом. Но затем случилось так, что он склонил к близости жену градоправителя и тот объявил на него охоту. Гефзели пришлось бежать в соседнюю Лидетци, и там он уже, видимо, решил не мелочиться, – усмехнулась Эдроф, – и явился сразу ко двору Императора предлагать свои услуги.

… Долину высохшей реки заполнял грязно-желтый туман. Он тек меж осыпавшихся берегов и каменных навалов, между редких деревьев и мутных луж – всего, что осталось от некогда великой Сергелеви – и в этом тумане таяло все: деревья, камни, лошади и люди, и крик, ужасный крик поднялся над долиной, и Асхали едва удержал испуганно заржавшего коня. А коротышка Гефзели опустил деревянную тубу, из которой выполз туман, и, рассмеявшись противным клокочущим смехом, вернулся к войску.

– В Лидетци на невольничьем рынке он купил Хонгу – думаю, это тоже не первое имя, которое он носит, а сам родом из Саярна. Гефзели боялся, что градоправитель Ноамы подошлет людей, дабы расправиться с ним в Лидетци, и ему нужен был телохранитель. С Хонгой и вправду ходить нестрашно, – она рассмеялась, – только кормить уж больно накладно.

… Хонга не носил оружия, да и не нуждался в нем. Шкура его была такой толстой, что стрелы, втыкавшиеся ему в руки и ноги, не могли причинить вреда, а грудь и спину его закрывал доспех – какой же кузнец выковал его на такого великана? Хонга хватал воинов голыми руками, и черепа трескались в его кулаках, как яичные скорлупы, и все их содержимое вытекало между пальцев, будто из протухших яиц. Что люди! Даже череп лошади Хонга мог одним усилием сжать так, что животное падало замертво.

– О Вада Орте, мой князь, я много не расскажу, да он и сам, кажется, не горит желанием рассказывать. Он всегда говорит о Лассе, и, возможно, там он родился и вырос, но мне кажется, он происходит из другой страны. И в той стране он оставил что-то, что не оставило его. Мне кажется, милый князь, он отправился в Ласс, чтобы убежать от тьмы своей души, и не сумел. Он любит приходить ко мне и говорит, что мое общество ему приятно, и мне кажется, я отвлекаю его от того, что преследует и терзает его сердце, и потому он порой молчалив и мрачен. Но, когда он в хорошем расположении духа, он смеется и шутит, и часто это грубые шутки, но мне радостно оттого, что его душа на короткий миг обрела покой.

… Словно дикий зверь, бросался Вада Орта в гущу вражеского войска, кажется, совершенно не боясь ни копий, направленных ему в грудь, ни стрел, свистящих у него над головой. В деревянные пластинки, покрывающие тыльную сторону его ладоней, вставлены были длинные лезвия, похожие на звериные когти. И сам он, с лицом диким и мрачным, искаженным яростью, походил на раненое животное, и казалось, чем больше крови льет, тем больше радуется его сердце, словно и вправду забывает о чем-то, чего все реки мира не смогут смыть.

– Так в чем же твоя ошибка, милый князь? Что ты сделал такого, отчего теперь мучаешься?

Асхали поднял на нее глаза.

– Я не отрубил им головы, когда мог. А теперь уже поздно.

– Что?

– Подумай сама! – Он схватил ее руки и сжал так сильно, что Эдроф охнула от боли. – Я держу их в неволе, как собак, я сковал их омерзительным колдовством, которое проникает даже в их разум, чтобы видеть там зачатки гнева и злопамятства! Они не могут ни покинуть, ни убить меня, они ненавидят меня!

– Это все не…

– Когда заклятие падет, как смогу я удержать их от мести! Чтобы они снова позволили себя сковать, они должны быть так же слабы, как в день их пленения, но больше нет у меня порошка, обращающего свет во тьму, и никакого колдовства, чтобы сломить их! Что же я наделал, милая сестрица, что я наделал…

– Милый, милый князь, успокойся. – Эдроф гладила и целовала его руки. – Разве они дали понять, что ненавидят тебя? Разве не очевидно им твое милосердие? Разве не понимают они, что любой иной велел бы добить их на поле боя и не стал бы ни лечить, ни вводить в свой дом как почетных пленников.

– Они так любезны с нами, только пока на них эти браслеты. А не будь их, они уничтожили бы тебя, и меня, и мое семейство, и мое войско, и весь мой дом и твой сад обратили бы в пепелище!

… Объятые пламенем, рушились могучие дубы, и беседки тончайшей работы обугливались, исчезая среди огня, и дым страшного пожарища поднимался в черно-красное небо, и не было травы, и земля была такая же черно-красная, и из раны на его груди толчками выбивалась кровь, и не было рук, чтобы зажать рану – все разрубил на куски ужасный меч-плеть – и он мог лишь смотреть, как коротышка Гефзели, распяв на земле обнаженную Эдроф, сладострастно стонет между ее бедер, и лицо ее мокро от пота и слез.

– Я вижу, ты совсем не слышишь меня, милый князь. О чем ты думаешь?

– Я должен был велеть прикончить их тогда, весной, – горько усмехнулся Асхали.

– Нет!

Она вскричала так горячо, что он удивленно поднял глаза.

– Я вижу, ты полюбила их, и не знаю, право слово, радоваться мне этому или огорчаться.

– И ты полюбишь, – убежденно сказала Эдроф, прижав его руки к груди, – когда узнаешь их ближе. Мне неизвестно, милый князь, как тебе следовало бы поступить, но сейчас я вижу ясно, что не здравый смысл движет тобой, а страх. Мои слова тебе не помогут – как и Сакалави, тебя излечат только время и отдых. И будет лучше, если ты проведешь это время с ними. Ты сам говорил, что хочешь приблизить их к себе. Так устрой пир в честь победы, или пригласи их на охоту… нет, это плохая мысль, мне кажется, они не умеют ездить на лошади… или позови на горячие озера, куда ты ездишь с Эсфаради. Ты и сам увидишь: они не питают к тебе ненависти и не вынашивают планов мести. Ты щедрейший и милосерднейший среди всех, кто мог бы распорядиться их судьбой, они не могут не понимать этого!

Асхали глубоко вздохнул. Он не знал, говорила ли она так, потому что и вправду так чувствовала или чтобы защитить наемников от его необдуманных распоряжений, но ее слова казались ему разумными. Опустившись рядом с ней на колени, он крепко обнял Эдроф, и, возможно, из-за волнения, которое все еще терзало его сердце, аромат ее волос показался ему слаще всех цветов ее сада.