... нет! – воскликнула она. – Не вспоминайте! Лучше приходите, приходите ко мне! В любой день и час, в любое время года, в нужде и в радости – любыми – приходите ко мне! Нет ворот в моем доме, которые бы заперли перед вами. Что бы ни случилось, сколько бы ни миновало дней, я буду помнить о вас и ждать вас.

Дочери рождаются затем, чтобы служить к чести семьи, но превыше того – к ее могуществу. Потому отцы ищут для них мужей, которые могли бы стать союзниками и обеспечить роду возвышение. Ты привела в мой дом могучих воинов, и мне ли бояться их, когда они очарованы моей дочерью.

– Коли ты так легко отвернулся от моего отца, иди с моим войском против Йендо, – сказал он первое, что пришло в голову

Банкотсу рассмеялся.

– Проси чего другого, дитя, а этого я не исполню.

– Почему? Чем Йендо отличается от любого другого князя? Или ты теперь его вассал?

Банкотсу пожал плечами.

– Я его не знаю толком. Но я назвал его дочь сестрой, и теперь получается, что ее родня – моя родня, в том числе старый Йендо.

Деичи хотелось спросить, знает ли Йендо, что в его родню затесался неграмотный варвар, но промолчал. Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы понять: меньше всего волнует Банкотсу, что сам Йендо об этом думает.

Он помолчал, затем произнес резко:

– Знайся с кем хочешь, хоть с тенгу, я закрою на это глаза.

У Мадоки пересохло во рту. Она забыла даже о Кошачьем князе.

– Не будет ли... не будет ли в том бесчестья? – севшим от изумления голосом спросила она.

– О, ты знаешь о бесчестье больше прочих, – язвительно произнес отец. – Ты не сможешь обесчестить себя больше, чем когда отказалась уехать со мной одиннадцать лет назад. Тогда всякий мог сказать "вот дочка Йендо, любой может обидеть ее и не понести за то наказания". Может ли кто-нибудь сказать так сейчас?

Мадока мотнула головой.

– Спроси того несчастного мальчика, что мне присягнул, – продолжал отец. – Он и имени-то твоего не назовет, а уже знает, что, если хотя бы волос упадет с твоей головы, вся земля будет предана пожару. Нет большего бесчестья, чем любить презирающих тебя, а любящих тебя презирать.

Мысли роем испуганных пчел метались в голове. Мадока не могла даже понять, рада ли она отцовскому позволению. Больше всего она боялась неверно истолковать его слова и тем навлечь на себя беду. Нужно было хотя бы уточнить, насколько далеко может простираться ее свобода.

– Даже если бы я, – она попыталась подобрать сравнение, – даже если бы я зналась с Кошачьим князем и всеми его кошками?

Отец взглянул на нее недоуменно, будто не мог понять ее странной фантазии, затем дернул плечом:

– Пусть так.

– Тогда благодарю тебя, – горячо произнесла Мадока. – И постараюсь, насколько это возможно, чтобы ты не пожалел о своем решении.

Они снова вернулись к трапезе, хотя Мадока была уверена, что оба сейчас думали о чем угодно, только не о еде.

Отец вдруг поднял голову и обернулся к ней – странное выражение было на его лице, и Мадока подумала, что он только сейчас понял ее слова.

– Одного не вздумай, – сказал он. – Не смей натравить на меня своих кошек, или, клянусь небесами, ты горько о том пожалеешь.

Сами боги забудут мое имя. Но даже это не печалит меня так, как грядущая разлука с вами! <...> Вы – моя удача, моя надежда, самая радость моя!

Я предлагаю тебе мою дружбу. С этого дня ты сестра наша, проси любой помощи, которая будет тебе нужна. Не хочешь жить с отцом – не живи. Купи дом – да хотя бы в том городе, где мы были недавно – и поселись там с дочкой, и, даю слово, ты ни в чем не будешь нуждаться.